Елена Афанасьева - Колодец в небо

Через небольшую дырку в грубом покрывшем верх грузовика брезенте тонкой струйкой залетал снег. Заглянула в дыру, зажмурилась от попадавших в глаз снежинок, потом приноровилась глядеть через полузакрытые веки и ресницы. Снова едем по Большой Дмитровке, теперь уже в обратную сторону, к Моховой. Мимо Дома Союзов, в котором в его бытность Дворянским собранием танцевала молодая Ильза Михайловна. Дальше по пути шестого трамвая, мимо занесенного снегом киоска «Боржоми» на углу скверика у Большого театра. Мимо бывшего «Мюра и Мерилиза», с лета сияющего электрической рекламой, на которой светящаяся женщина по буквам выбрасывает слова нового названия магазина «Рабочий кредит». Как я мечтала купить себе такую же шляпку, какая прошлой весной была на манекене в витрине «Мюра». Элегантную кокетливую шляпку, которую мне, в сущности, было некуда носить. К осени тот манекен в шляпке и с меховым боа на глиняных плечах сменил манекен в красной косыночке, сидящий за швейной машинкой… Красную косыночку мне отчего-то купить не хотелось…

Поехали вверх по Охотному Ряду. Значит, Лубянка. Значит, меня считают политической. За что?

Миновав пугающее главное здание на Лубянской площади, грузовик проехал чуть дальше по Лубянке и остановился у другого здания, принадлежащего, как и все в этом квартале, все той же организации. В крохотной комнатенке без окон меня снова обыскали, отобрали пальто, принесли бумаги.

– Заполняй! – Распорядилась охранница, молодая, ненамного старше меня девушка, смотревшая на меня с презрением, какое только может быть адресовано мешающим строить светлое будущее врагам.

– Анкету заполняй! На чистой стороне биографью пиши!

Пиши… А что писать?

Что писать в графе «отец»? «Князь Тенишев»? И сразу этапом на Соловки?

А «социальное происхождение? Написать: «Из дворян»?

Как быть? Как не врать, но и правды всей не написать?

В графах «Мать», «Отец» пишу лишь даты их рождения и смерти. «В социальном происхождении» указываю: «Из служащих». Князь Тенишев служил в Почтовом ведомстве, значит, он служащий.

– Какие ж вы «служащие»? – раздраженно прерывает мое писание новая надзирательница, постарше и погрубее той, что выдавала анкету. – Прищемили буржуйской гидре хвост, то-то вы все в служащие поскакали! Вставай! Иди в камеру! Следователь с такими служащими быстро разберется!

Камера меньше, чем в Бутырке. Не так воняет параша, и нет пугающих уголовниц. Бог даст, обойдется, насиловать не будут.

В одном углу несколько монашек в длинных черных рясах. Рядом с ними старушка, без остановки причитает:

– Где ж мне золото взять. До революции было – было. После революции не стало – не стало! Где ж взять?! А они говорят, сдавай драгоценности! Сдавай золото! Добровольно, буржуйка, сдавай!

Из бесцветных старушечьих глазок слезки текут и текут, а старушка все бормочет и бормочет. Судя по тому, что никто в камере не обращает на нее внимания, бормочет уже не первый час, а может, и не первый день. Сухонькая, вжавшая голову в плечи старушка.

– Из ювелирш! – шепчет мне одна из монашек, рядом с которой я сажусь на край нар.

Господи! Так и Елену Францевну могли посадить и в ее семьдесят девять лет по допросам таскать! Эта бывшая ювелирша едва ли моложе моей покойной соседки.

Дальше в камере грозного вида женщина. «Троцкистка», – шепчет монашка.

Но, чуть коснувшись края нар, я уже не слышу объяснений. Соседки по новой камере, молитвы и причитания, троцкистки и монашки плывут перед глазами. Холод, нервы, резкие перепады от беспредельного счастья к беспредельному отчаянию и две бессонные ночи дают о себе знать. Едва положив голову на нары, я проваливаюсь в сон, слишком короткий для того, чтобы дать хоть немного столь нужных мне сил. Кажется, я только-только глаза прикрыла, как приходится проснуться от тычка в бок и грозного окрика: «Тенишева!»

– Скорее! Вставай, вставай! – тормошит меня младшая из монашек. – На допрос тебя, храни Господи! Здесь не любят ждать!

– Да кипятка хлебни, только что на завтрак принесли, – сердобольно советует пожилая монашка. – Не то у тебя, сестра, зуб на зуб не попадет.

От холода ли, от голода или от недосыпа меня и вправду колотит.

– Счастливая! – отзывается из другого угла троцкистка Марина.- Только посадили, и сразу на допрос! Меня за два месяца ни разу не вызвали. Так и сижу!

– Хорошо еще, что сидишь, а не в петле висишь, – отозвался еще кто-то, лежащий на нарах рядом с троцкисткой, кого я разглядеть не успела.

Иду, считая шаги, следом за надзирательницей по коридору.

Иду и не могу поверить, что все это – и эти камеры, и этот коридор, и все, что вижу я вторые сутки, все это в самом центре Москвы. Что отсюда до моего дома в Звонарском не больше шести минут быстрым шагом. Сколько раз ходила мимо, даже не представляя, что за этими окнами люди плачут, мучаются, страдают, кричат, доказывают и не могут ничего доказать. А если и я не смогу? Если не смогу доказать, что ни в чем не виновата, что арестована по ошибке? И что тогда?

Это Лубянка, здесь сидят политические. Что, если меня обвинят в убийстве партийной калмычки? Разбившуюся соседку нашли утром. Накануне ночью приходил N.N. Значит ли это, что у меня, как говаривал Модест Карлович, есть алиби? И можно ли говорить о том, что он у меня был? А если узнает его Ляля?

Или все же меня могли заподозрить в хищении камеи из Патриаршей ризницы? Может, мою камею не сразу опознали, а пока я была в Бутырке, вернулись, камею у И.М. забрали, и теперь подозревают меня в причастности к ограблению Кремля, а это уже дело не уголовное, а политическое…

А может…

Нет, все равно не отгадать мне, в чем могут меня обвинить.

– Ну-с, княжна Тенишева, «из служащих», поговорим…

– Княжна! Монархистка! И вдруг «из служащих». Предаете свой класс?

– Никого я не предаю. И ни от кого не отрекаюсь. Моя мама не была дворянкой. Женитьбой на ней мой отец испортил отношения со своим княжеским родом, отчего не получил наследства. Он служил в почтовом ведомстве. А уж монархистами ни мои родители, ни я никогда не были.

– А Новый год?! Буржуазный праздник! С такими же, как вы, «бывшими» встречали? Встречали! Вот он, списочек. Князья Голицыны. Князья Уваровы. Князья Раевские. Пролетарских парней на вас, что ли, нет! – молодцевато приглаживает немытые волосы следователь ОГПУ Пустухин Андрей Корнеевич. Не на себя ли намекает? – Давно вас не трогали, вот вы и обнаглели! На двенадцатом году революции великосветское общество собирается. Все фокстротики отплясываете да антисоветские анекдотики рассказываете.

«Берет на испуг», – догадываюсь я. Анекдоты о советских вождях в нашем «дворянском собрании» давно уже вслух не рассказывает никто.