Дэвид Лисс - Торговец кофе

Мигель развернулся и зашагал по направлению к бирже, стараясь идти как можно быстрее, несмотря на то что ноги его стали тяжелыми, а колени плохо гнулись, надеясь своей решительностью смягчить неловкость ситуации. Он мысленно переживал инцидент снова и снова. Надо было дать несчастному два гульдена. Надо было дать не два, а десять. Сделать что угодно, чтобы он ушел.

— Будь проклята моя гордость, — пробормотал он.

Сумасшедший может сказать что угодно и кому угодно, включая маамад. Если Паридо узнает, что Мигель служил посредником для иноверца, все его заверения в доброй воле рассеются как дым.

Еще совсем недавно Мигель мог бы даже ударить Иоахима, невзирая на возможные последствия. Но теперь ему было что терять. Он не вправе рисковать своими новыми планами из-за какого-то раздосадованного неудачника. Хорошо бы утопить Иоахима в канале.

Ханна любила ходить на рыбный рынок в часы работы биржи, так как дорога туда шла через площадь Дам, и порой она могла видеть издали Мигеля. Он не замечал ее, занятый разговором с каким-нибудь важным торговцем, всегда уверенный в себе, потирающий в задумчивости свою короткую бородку. Иногда он смеялся и похлопывал собеседника по спине. Она никогда не видела Мигеля таким непринужденным, как на площади Дам, и ей хотелось верить, что этот приятный и довольный собой человек и есть настоящий Мигель, чувствующий себя как дома в тени роскошного здания ратуши и знаменитой биржи и каким он снова станет, лишь только освободится от долгов и от ига своего брата.

Даниель пристрастился к сельди после их приезда в Амстердам и требовал подавать ее трижды в неделю, тушеную или в соусе с изюмом и мускатным орехом, а иногда жаренную в сливочном масле с петрушкой. У продавцов на рыбном рынке были сотни способов продать тухлую селедку, но Аннетье знала все их хитрости. Она могла сразу определить, не натерты ли самые аппетитные на вид образцы растительным маслом, не подкрашены ли, не подсолены ли, чтобы скрыть запах гниения. Купив рыбу, женщины перешли через площадь Дам, чтобы приобрести овощи и, поскольку Даниель был, как никогда, щедр в то утро, фрукты на десерт после ужина. Занимаясь покупками, Ханна то и дело поглядывала в сторону биржи, не зная, когда выпадет случай и она увидит Мигеля в лучах его финансовой славы.

После посещения церкви Аннетье была необычно добра к ней. Она ничего не знала о мимолетной встрече Ханны с вдовой и не догадывалась, почему Ханна вернулась такая печальная. Девушка привела ее домой и напоила горячим вином, щедро сдобренным гвоздикой. Она приготовила листовую капусту для улучшения крови, но если улучшение и наступило, по Ханне этого было не видно. Аннетье шутила с ней, дерзила, тыкала пальцами ей в бока и по очереди то целовала, то щипала ее щеки, но ничто не помогало. В конце концов девушка смирилась с новым, унылым настроением Ханны и объявила, что не собирается тратить время, пытаясь развеселить такую мрачную и безучастную особу.

Ханне хотелось рассказать ей. Ей хотелось рассказать кому-нибудь, но она не собиралась больше делиться своими тайнами со служанкой, поэтому ничего ей не сказала. Ночью она лежала без сна, вспоминая тот нехороший взгляд, и пару раз даже хотела разбудить Даниеля — или просто толкнуть его, поскольку он часто не спал из-за зубной боли, — и признаться ему во всем. Он бы ее не выгнал, по крайней мере не тогда, когда она носит его ребенка. Тем не менее она хранила молчание. Она подумала, не рассказать ли Мигелю. В конце концов, вдова была его подругой, но она и помыслить не могла, как ему объяснить, что она делала в той части города.

Долгими ночами она неустанно повторяла про себя, что никто не должен знать. Если она будет молчать, никто ничего не узнает и никаких последствий не будет.

Успокаивали ее лишь кофейные зерна. Она снова спустилась в подвал к Мигелю и набрала горсть в фартук. Одну горсть. Как надолго этого хватит? Поэтому она взяла еще одну горсть, а потом еще полгорсти, чтобы в ближайшее время уж точно не пришлось опять спускаться в подвал. Зерен в мешке уменьшилось, но Мигель вряд ли заметит. Если он занимался торговлей кофе, он достанет себе еще без труда. Насколько она могла судить, мешок был совершенно новый.

Когда она и Аннетье вернулись во Влойенбург с тяжелыми корзинами, наполненными рыбой и морковью, она пожевала свои зерна, стараясь делать это медленно, чтобы растянуть удовольствие. Но хотя она съела десяток зерен или больше, страх не покидал ее, и она подумала, что, вероятно, ее страхи столь велики, что даже кофе не под силу их одолеть.

Она едва замечала, куда они шли, и Аннетье, пользуясь ее рассеянностью, повела ее по узкой старинной Хогстрат, где булыжник был красным от крови поросят, которыми торговали мясники в лавках, расположенных по обеим сторонам улицы. Ей, бесспорно, доставляло удовольствие, что свиная кровь попадет в еврейский дом. Ханна старалась обходить затвердевшие лужи, но, когда они прошли полпути, ее внимание отвлек чей-то пристальный взгляд, обжигающий, как горячее дыхание хищника. Она не осмеливалась обернуться и свободной рукой схватила руку Аннетье, полагая, что ее намерение ясно: надо спешить. Но оказалось, что это не так. Аннетье почувствовала что-то неладное, остановилась и обернулась. Ханне ничего не оставалось, как тоже обернуться.

Красивая как картинка, к ней подходила вдова, улыбаясь на свой неотразимый манер. Она не смотрела, куда идет, но ее природная грация не давала ей ступать в лужи крови и топтать падаль. За ней следовал ее телохранитель, молодой, светловолосый и угрожающе красивый. Он держался позади, и его взгляд не упускал ничего.

— Дорогая, — обратилась вдова к Ханне, — вы понимаете мой язык? — Она повернулась к Аннетье. — Девушка, твоя сеньора понимает?

Ханна была слишком напугана, чтобы лгать или вообще отвечать. У нее закружилась голова от резкого запаха свиной крови. Наверняка вдова хотела потребовать у нее что-то за свое молчание, и, если Ханна не сможет ей этого дать, она погубит ее, ее мужа и ее ребенка. Чтобы спасти себя, Даниель с ней разведется. Может быть, он сумеет восстановить свою репутацию в общине, поступив жестоко с женой, осквернившей его имя. А что тогда делать Ханне? Отдать себя и своего ребенка на милость какого-нибудь монастыря?

— Она вполне понимает, — сказала Аннетье, даже не пытаясь скрыть свою растерянность. Она знала вдову и не могла взять в толк, какое дело у нее могло быть с Ханной. — Но язык у нее не приспособлен, чтобы произносить звуки голландской речи.

Несмотря на свою испорченность, Аннетье оказалась на высоте. Если Ханна не могла говорить, разговор не должен был затянуться. Вдова вынуждена была говорить ясно и прямо: