Виталий Гладкий - Золотой капкан

Ноябрь 1913 года. Тяжелый густой туман, снежное крошево в волнах Невы, обледеневшие мосты. Печальные фонари Дворцовой площади кажутся маяками, а редкие экипажи, неспешно плывущие по туманному морю, напоминают полузатонувшие корабли, оставленными командами на милость волн. Раннее утро, серое и почему-то тоскливое. И строгий взгляд седого генерала генерального штаба, сухо чеканящего фразы:

«…Вам предписывается по получении соответствующих инструкций немедля отправиться во Францию в распоряжение военного агента графа Игнатьева. С Богом!»

Париж. О, Париж…

Город беззаботных бонвиванов [7] Бонвиван – человек, любящий жить в свое удовольствие, богато и беспечно; кутила, весельчак (фр.) , продажной любви, высокой моды и дорогих ресторанов, в которых за ночь можно прокутить целое состояние. Феерия красок, иллюминация, балы, приемы. Модные шансонье нежно и проникновенно воркуют с подмостков: «Лямур-р, лямур-р…» Небывалый подъем патриотизма.

Трехцветный французский флаг гордо полощется над ратушей, у входа в здание Парижской оперы, пестрит с обложек журналов, приколот к лацканам мужских фраков и к шляпам дам. «Последние новости, последние новости! Император Вильгельм отбыл на курорт!» На Монмартре столпотворение в любое время дня и ночи. Последние месяцы, недели, дни мира…

«Поздравляю Вас сыном…» Срочная телеграмма. Упоительная нежность, умиление, безграничная радость, ностальгия по России. «Милая Александра, Сашенька, где ты? Как ты там? Как сын?» Сын, наследник…

1914 год, первые дни января. Гадалки и астрологи словно взбесились, наперебой предрекая человечеству неисчислимые беды, голод, мор и падение большого метеорита. Покушение в Сараево на эрцгерцога Фердинанда. Лето, июль месяц. Австро-Венгрия под прямым давлением Германии объявила войну Сербии. Спустя несколько дней Германия начала военные действия против России. Наступление русских войск в Восточной Пруссии. Командировка на фронт. Русский экспедиционный корпус во Франции. Ранение во время Марнского сражения, госпиталь в монастыре бернардинок. В конце декабря четырнадцатого года, как раз под Новый год, его отправили в краткосрочный отпуск – чтобы поправить здоровье.

Россия. Белая, заснеженная, в бриллиантовых блестках инея, – словно только что сошла с новой рождественской открытки. Заставы, перекладные, унылые полупьяные ямщики, глухой надтреснутый звон колоколов, снежные заносы. И серые лежалые шинели со складов Главного интендантского управления его императорского величества, дождавшиеся своего часа и запрудившие перроны вокзалов.

Праздничный Питер. Залитый огнями Невский проспект. Массовые гуляния, фейерверки. Полночь. В ресторанах играет музыка, пьяного купчишку, побившего зеркала, выбросили на мостовую. Все, как было раньше. О войне напоминают лишь вооруженные патрули. Крепкий морозец обжигает скулы, забирается под мундир. Выпито много, но хмель уже выветрился.

«Господин военный, вам не скучно?» «Господин хороший, ну куда же вы, идите к нам. Ха-ха-ха!» Это резвятся курсистки или дамы полусвета.

К черту! Всех к черту! Забыться, раствориться в темноте, излить свою боль, свою горечь… Кому? И зачем? Все! Все кончено…

Военно-полевой суд. Отупляющее безразличие, каменные скулы, невидящий взгляд. «…И лишил жизни барона фон Типпельскирха посредством двух выстрелов из огнестрельного оружия, сиречь пистолета системы «браунинг». Скрипучий въедливый голос судьи с трудом пробился сквозь глухие стены подсознания, и стон вырывается из груди помимо его воли: «Ах, Александра! Что же ты натворила?! Я не сожалею ни о чем, я убил бы его снова. Он ласкал твои волосы, целовал твои губы, твои глаза… Твои глаза! Как ты могла?! Я не проклинаю тебя, у меня нет ненависти к тебе, но моя любовь угасла, осыпалась пеплом на сердце. А огонь в груди горит. Адский огонь! Он горит, выжигая незаживающие раны…»

Молитвами и помощью святого старца Григория Распутина смертную казнь заменили каторгой – императрица лично соизволила поинтересоваться судьбой боевого офицера. Имение матери, вопреки настоятельным просьбам сына обивавшей пороги приемных великого князя, сенаторов и кельи Распутина, пополнило реестр приобретений бывшего конокрада Гришки.

«Посторонись! Ходу наддай!» Клак, клак, клак… Вереница кандальников, угрюмых, обросших, выползает на Сибирский тракт с очередной ночлежки – полуразваленного барака на семи ветрах – и исчезает в густом тумане. Его пристроили на одну из повозок. В дороге открылась не до конца зажившая рана, и вахмистр, начальник конвоя, снизошел к страданиям неразговорчивого «полублагородия», как окрестили опального графа конвоиры…

По весне, вместе с тремя товарищами, он бежал из подземного рудника – перспективе сгнить заживо в душных и смрадных норах предпочел смерть на воле.

По совету более опытного политкаторжанина Василия Петухова они бежали по звериным тропам, в глухомань, к далекому и страшному своей неизвестностью Северо-Восточному морю. Оттуда беглецы хотели перебраться в Америку, а затем вернуться в Россию. Там назревали события, в которых его товарищи по побегу мечтали непременно принять участие. И только ему было безразлично, куда бежать, – кто его ждал в России? Лишь бы подальше от отупляющего животного существования.

Дошли он и Василий, коренной уралец. Два их товарища не выдержали тягот пути: один, больной туберкулезом, чтобы не быть обузой остальным, ушел ночью с привала в лесную чащобу, где его и разыскали после двухдневных поисков, холодного и недвижимого; второго подвело сердце. Василий нанялся матросом на американскую торговую шхуну фирмы «Свенсон и Кo». А он остался на Колыме – пусть окраина, но все же земли русской…

К утру, как это иногда бывает в колымской тайге даже среди лета, пошел снег, теплый и пушистый.

– Поручик, послушайте… – Кукольников теребил за плечо Деревянова.

– Ну, что там еще? – сонным голосом спросил Деревянов Он проснулся и тяжело заворочался на оленьих шкурах, сваленных в углу избушки.

– Дурные вести, – коротко ответил ротмистр.

– А когда были хорошие? Деревянов наконец выкарабкался из-под мехового одеяла и зашарил вокруг себя в поисках торбасов.

– Христоня! – позвал он вестового. – Христоня, мать твою, ты где!?

– Туточки я… Христоня не вошел, а ввалился в избушку.

От него разило, как из пивной бочки. Придерживаясь за дверной косяк, он хмуро уставился на поручика.

– Надобно чаво? – спросил вестовой и неожиданно икнул.

– Торбаса подай.

– Да они ж, енто, перед вами.

Казак снова икнул, но уже в ладонь.

– Ладно, иди… – закряхтел Деревянов, пытаясь надеть распаренную в тепле обувку. – Нет, постой! Неси водку!