Наталья Александрова - Волчья сотня

Саенко спустился с крыльца и пошел следом – помочь.

– Слышь, земляк, – окликнул он Тетерю, – ты своего-то мерина потерял, что ли?

– Да, – махнул казак рукой, – неохота и говорить. Как с бандой-то бой был, поседлал его, да спешил и с похмелья малость был. Ну, он все головой вертел, за коленку меня кусал, видать, что недоволен, а тут бой, некогда доискиваться. Когда уж вернулись, расседлал его – гляжу, потник складку дал, и я набил ему холку. Стыд сказать! Теперь три недели нельзя его седлать. Хорошо, этого поймал, видать, хозяина убили или сбежал просто. Такой анархист, чистый Махно!

Конь в сторонке делал вид, что щиплет травку, но искоса наблюдал за людьми. Подпустил на три шага, заложил уши, лягнул ногами в их направлении и отбежал дальше. Так повторилось несколько раз, наконец конь утомился, или ему просто надоела такая игра, и он дал Тетере себя поймать. Казак повел его к яблоне. Конь по дороге несколько раз вставал на дыбы и нес казака по воздуху. Потом опускался и шел по земле, потом снова дыбил.

Когда лошадь, которую ведешь в поводу, встает на дыбы, нужно повиснуть у нее на оголовье. Ей становится тяжело, и она опускается на землю.

Наконец с помощью Саенко Тетеря привязал коня к яблоне и как следует отходил его плетью. Потом они вдвоем стали его седлать. Сразу было видно, что его прежде никогда не седлали. Жеребец был за оголовье привязан к яблоне, Саенко закидывал седло на спину, а Тетеря должен был передать ему подпругу под животом жеребца. Конь вырывался, крутился вокруг дерева, седло валялось в траве, но все же вдвоем оседлали его, отвязали и вывели на дорогу. Тетеря сел в седло и крикнул Саенко:

– Пускай!

Жеребец прыгнул и помчался в облаке пыли. Конь скакал, казак его нахлестывал, наконец жеребец начал понемногу уставать. Тетеря перевел его на рысь и стал с ним разговаривать. Конь дрожал и был весь в мыле. Потом казак перевел его на шаг, похлопал по шее и повел к дому. Конь навострил уши, слушал, что говорит ему человек. Он явно сдался.

Вернулись шагом, Тетеря расседлал коня, протер ему спину соломой. Конь смотрел на нового хозяина виновато, но с явной хитрецой. Тетеря вытер пот со лба и облегченно вздохнул:

– Ну, спасибо, тебе, земляк, без тебя нипочем бы я с эфтой холерой не справился! Не лошадь, а Петлюра форменный!

– Ничего коник, уважительный, – покачал головой Саенко, – стати у него хорошие, только сердит на кого-то. Видать, хозяин у него дурак был, обижал животную.

– Закурим, землячок? – Тетеря протянул Саенко вышитый кисет.

– Это отчего же нет, это мы завсегда не против. – Саенко неторопливо смастерил самокрутку, прикурил от тетериного огонька и затянулся. – Хорош табачок, так и продирает! Нет, коник ладный, зря ты его ругаешь, к нему только подход нужно найти. Животная – она понимает: когда ты к ней с добром, так и она к тебе по-хорошему…

– Это ты точно говоришь, земляк. – Тетеря закашлялся от крепкого табаку, отдышался и продолжил: – Вот хоть взять – помнится, вороной с белым чепраком был, Буян, – уж на что злющий конь был, никого к себе не допускал, окромя хозяина, так и то…

Саенко, услышав про вороного Буяна, насторожился, он помнил, как говорили об этом коне Горецкий с Ордынцевым. Он не стал торопить Тетерю, чтобы не спугнуть его, а спокойно курил, ожидая, пока казак сам продолжит. Так оно и вышло.

– Выпил я как-то лишку, да и сморило меня. Заснул я на конюшне – мы в деревне тогда стояли, лошадей поставили на конюшню к мужику богатому, – так заснул я, это, и просыпаюсь, слышу – двое разговаривают. Я лежу на сене, им меня не видать, а я их вижу. И гляжу – Пряхин это, Никифор, коновод. И с ним драгун один. Драгун Пряхину-то и говорит: «Ты, братец, лошадей хорошо понимаешь, ты меня научи, как бы мне к этому дьяволу, Буяну, подход найти. А то я с хозяином его поспорил, чтобы, значит, поменяться с ним конями на один день и что я с Буяном его справлюсь».

Это, значит, драгун Пряхину говорит, а Пряхин-то отвечает, что, мол, ваше благородие, так и так, со всем нашим удовольствием я вас научу и все вам обскажу, как того Буяна укоротить, только, сами понимаете, хорошо бы по такому случаю получить на водку. Ну, драгун тут ему – мол, не обижу, не сумлевайся, будет тебе и на водку, и на закуску, только ты научи меня этакой хитрости, чтобы Буян меня до себя допустил. И еще, говорит, я тебя Христом-Богом прошу, чтоб никому ты про наш разговор не сказывал, чтобы до штабс-капитана это не дошло…

– До кого? – переспросил заинтересованно Саенко.

– До штабс-капитана. Этого Буяна хозяин-то штабс-капитан был… как уж его… Коноплев… да нет, Коновалов. С этим-то штабс-капитаном драгун, видать, и поспорил.

– Ну-ну, – поощрил рассказчика Саенко, – и что же, научил его Пряхин, как с тем вороным совладать?

– Да, видать, научил, потому как Пряхин на тот вечер пьянехонек ходил, да и меня угостил – хороший мужик был, царствие ему небесное.

– А как же он научил того драгуна, какую ему хитрость устроить?

– Да, понимаешь, земляк, они в сторонку отошли, и я уже не слыхал, больно тихо говорили, а потом вовсе из конюшни вышли, так что врать не буду. А только дал драгун Пряхину на водку, значит, научил его Никифор какой хитрости.

– А когда же это было, ты не помнишь?

– Как не помнить! После того на другой день как раз такой страшный бой был, какого я и не упомню! Чудом я живой остался! Да еще, может, десяток-другой… Это со всего-то отряда, почитай, больше тысячи народу положили! А ты, земляк, кури, не стесняйся. – Тетеря снова протянул Саенко свой кисет.

– Вот, значит, какие дела… – протянул Саенко, колдуя над новой самокруткой, – а драгуна-то того тоже на другой день убили?

– Видать, убили, – ответил Тетеря равнодушно, – когда после того боя возвращались, не было его с нами.

В Ценске Горецкий встретил Бориса как ни в чем не бывало, но в суховатой его манере появилось что-то новое. Возможно, это объяснялось присутствием Вари, которая вполне прижилась в их уединенной квартире, навела там кое-какой уют и тут же отрядила Саенко ладить что-то по хозяйству. Обращалась она с ним строго, но называла тем не менее уважительно Пантелеем Григорьевичем, так что Саенко был доволен и выполнял все ее распоряжения беспрекословно.

Борис вкратце успел пересказать Горецкому про свои приключения, про допрос у Черкиза, про то, как Саенко спас его от расстрела, про смерть Карновича, то есть батьки Чижа, про происшествие на пасеке, где он слышал голос предателя, но не сможет его опознать. Не сказал он только о картине – это была не его тайна.

Вечером Борис с Горецким удалились в небольшую комнатку, служившую полковнику спальней и кабинетом. Аркадий Петрович достал из дорожного саквояжа фляжку с коньяком. Разлив по рюмкам янтарный напиток, он сделал приглашающий жест, но вдруг спохватился, приоткрыл дверь и крикнул: