Наталья Александрова - Тьма над Петроградом

Борис случайно взглянул на бородатого доносчика и увидел, что тот слушает очень внимательно, приоткрыв рот, стараясь запомнить весь разговор, чтобы передать его потом кому следует.

– Савелий, так тебя и разэтак! – заорал Васька. – Опять ты за свое? Колбасы не дам!

– Да плюнь ты на него, – махнул рукой Соцкий, – ну что он там доложит? Меня в этом городе каждая собака знает, я тут всю жизнь прожил. Первый раз в восемнадцатом взяли, когда дом сгорел. Якобы имущество было национализировано, а я добро свое нарочно спалил, чтобы оно трудовому народу не досталось. Тогда еще тюрьма не здесь была, а в бараке, что возле путей. Ну, там, конечно, условия похуже были – камер никаких, вся толпа на полу земляном вповалку… Кормить вообще не кормили, воды и то не допросишься… Выпустили. Устроились мы с женой в городе у свояченицы. Потом их, как водится, уплотнили, муж свояченицы от тифа умер, сын без вести пропал… Только пришлось оттуда съехать, потому что через два дня на третий обыски! И меня, как социально чуждого, снова в каталажку! Потом гостиницу эту под тюрьму оборудовали, чека сюда въехала…

– Не чека, гепеу теперь, – лениво поправил Васька, – темный ты, дядя, даром что университеты кончал!

– Да какая разница? – Соцкий махнул рукой. – Порядки-то те же… Сейчас живу у сторожа своего бывшего в хибарке, рыбу ловлю, огородик завел. Сторож, Васильич, жену тоже на прошлую Пасху похоронил, так что остались мы с ним два бобыля. Он еще корзинки плетет, попросил меня в прошлое воскресенье помочь донести. Как пришли на базар – там облава, меня сразу сюда. Ну, теперь уж скоро разберутся и выпустят, вторая неделя на исходе…

– Прохиндеев, на допрос! – Дверь распахнулась с ужасающим скрипом. – Живее собирайся, недосуг тебя ждать!

В этот раз конвоир был другой – молодой парень с розовыми детскими щеками и курносым носом. Внешне он был гораздо аккуратнее всех виденных Борисом здесь красноармейцев, и пахло от него не потом и не махоркой, а дегтярным мылом.

– Руки за спину! – скомандовал парнишка солидным баском. – Глаза не поднимать и не оборачиваться! Пошел!

Борис не спеша побрел по длинному коридору, не слыша за собой шагов конвоира. Он скосил глаза и увидел, что тот обут в валенки. Вроде бы весна, и парень такой форсистый – волосы причесаны, руки относительно чистые… Тут Борис вспомнил, что у приведшего его в камеру Махматулина на ногах тоже были валенки. И Серж там, в Париже, говорил, что тюремная охрана в России носит теперь валенки по специальному приказу. Это чтобы шагов не было слышно.

«Наверняка допрос будет проводить сам Черкиз, – думал Борис на ходу, – уж не откажет он себе в удовольствии поиздеваться напоследок. А что потом? Расстрел… Что ж, я к этому готов. Сколько раз бежал от смерти, теперь должен суметь встретить ее лицом к лицу. Однако не хочется умирать… Да еще этот допрос… Пытают они теперь в своих застенках или нет? Черт меня понес в эту Россию… Сидел бы себе в Париже, бегал от мадам Жирден… Вот удружил мне Аркадий Петрович, вот помог-то! Век не забуду…»

Он тяжко вздохнул и остановился, слушая команду конвоира. Из-за поворота вывернули щегольские хромовые сапожки.

– Войтенко! – окликнул начальственный голос. – Ты куда этого, у следователей народу не протолкнуться…

– К товарищу Черкизу на допрос! – звонко ответил Войтенко. – По его особому распоряжению!

– Ведите! – как показалось Борису, с удивлением сказал голос.

Очевидно, товарищ Черкиз не занимался допросами. Он у них тут большой начальник, а начальнику положено руководить, а не возиться с арестованными. Вот если только попадется очень крупная рыба. Хотя откуда в этой дыре возьмутся крупные рыбы? Ну, бегут через границу мелкие спекулянты да разная шушера без документов, их и ловят исправно. А серьезная публика на вокзале не попадается, это только Борису посчастливилось.

Вот и пришли. Войтенко скомандовал стоять смирно и распахнул дверь кабинета.

Черкиз сидел напротив двери за письменным столом и что-то писал. Кивком головы он отпустил конвой и снова склонился над бумагами. Борис исподтишка огляделся по сторонам.

Кабинет раньше тоже был гостиничным номером, но не простым, а дорогим, двухкомнатным люксом или и того лучше. Однако дорогие штофные обои выцвели, поизорвались и свисали кое-где клочьями. Потолок был когда-то расписан сценами весьма фривольного содержания, однако кое-где облупился и был наскоро замазан дешевой серой побелкой. На обоях выделялись невыгоревшие прямоугольники, очевидно, раньше здесь висели картины, однако революционные массы успели растащить их году этак в восемнадцатом. Возможно, кое-что и сохранилось, но новый председатель ЧК распорядился вынести оставшиеся картины, чтобы у комнаты был более серьезный вид.

Аскет, усмехнулся Борис, ему ли не знать Черкиза.

Мебель в комнате была самая простая – письменный стол, конторские стулья, наверное, взяли из кабинета директора гостиницы. Еще несгораемый шкаф, выкрашенный унылой грязно-зеленой краской, и широкий кожаный диван, продранный в некоторых местах. О том, что раньше в здании была не тюрьма, а гостиница, напоминал только рояль, скромно приткнувшийся в углу. Комната была так велика, что Ордынцев не сразу его заметил. Очевидно, ни у кого не нашлось ни сил, ни времени вытаскивать из кабинета такую махину. Рояль был без крышки – видно, на дрова пустили, клавиши кое-где выломаны, так что клавиатура напоминала щербатый рот древней старухи.

Впрочем, одна картина в кабинете висела, но попала она туда совсем недавно вместе с новым хозяином. Это был портрет очень худого человека с длинным лицом и бородкой клинышком. Человек был во френче и смотрел с портрета на всех одинаково сурово. Борис догадался, что это председатель всероссийской ЧК Феликс Дзержинский. Догадаться было нетрудно, учитывая местонахождение самого Бориса.

В Париже Аркадий Петрович сообщил Борису некоторые сведения о государственном устройстве Советской России, назвал имена главных большевиков, приближенных к власти. Дзержинский был один из них. Именно ему принадлежит фраза насчет того, что у чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки. Борис еще тогда выразил сомнение. Холодная голова – куда ни шло, но вот чистые руки… Еще в восемнадцатом видел он при обысках, как хватали красноармейцы все, что понравится… Впрочем, этот Черкиз, конечно, честен до скрипа, умирать будет – не возьмет, принципиальный, гад…

– Садитесь, арестованный, – сказал Черкиз, поднимая голову.

Борис сел и посмотрел на своего врага более внимательно.

Черкиз выглядел неважно. Со времени последней их встречи прошло немногим более двух лет, а он постарел едва ли не на все десять. Он был бледен и болезненно худ, тонкая шея болталась в воротнике френча. И только черные глаза горели неистовым огнем, напоминая прежнего Сергея Черкиза.