Далия Трускиновская - Деревянная грамота

— Любушка моя! — воскликнул Калашников. роняя ношу и подхватывая девку на руки. Она, обхватив его за шею, прижалась всем телом. Едва ли не до земли свесилась длинная русая коса-девятиплетка с богатым косником. Потапыч тут же подхватил развернувшуюся шубу и стал кутать девку с головы до ног. Авдотьица же, спешно прикрыв калитку, принялась ногами сгребать и набрасывать на нее снег, ведь заложить изнутри засовом она никак не могла. Нечай стал ей помогать…

— В сани, в сани скорее! В санях наласкаетесь! — подгонял Потапыч. Егорка! Дуня! Будет вам! Притопчите — да и в сани!

— Никто не заметил, никто следом не шел? — беспокойно спрашивал Вонифатий. — Не бойся, Любушка! Если кто выбежит — уж мы его!

— Ах, нет! Не шли следом! — отвечала девка. — Где Дунюшка?

— Тут я, светик! — Авдотьица, подбежав вместе с Нечаем, откликавшимся теперь на имя Егорки, тоже стала кутать беглую девку вместе с ее ларчиком. — Слава Богу, теперь мы тебя не отпустим, Любушка! Ножки-то подогни! Там, в санях, для тебя все есть — и шапочка, и чеботки! Как поедем, как помчимся! Твои-то лишь к обеду спохватятся!

И рассмеялась.

Вонифатий, широко шагая, понес Любушку к саням, кучер на облучке привстал, и кучер этот тоже был Стеньке знаком — из калашниковских людей.

Сообразив, что это за разбой и грабеж, Стенька отделился от забора.

— Вонифатий Иванович! Чем это ты тут тешишься?

Не решительный бой с девичьим вором был у Стеньки на уме — убедившись, что люди — свои, знакомцы, не налетчики, он первым делом подумал про отступное. Ведь стоит сейчас заорать…

— А ты что тут делаешь, дядя? — спросил то ли Нечай, то ли Егорка.

— Оставь его, — велела Авдотьица. — Не до него!

— Нечай! Не признал, что ли? Помнишь, ты у Ивашки Шепоткина жил…

— Да признал! Так ты мне Москву и не показал! И в бани не сходили! тут Нечай внезапно облапил Авдотьицу. — Гляди, какую дородную взял! Во всем Касимове, поди, такой не сыщешь! Гляди! Уж я ее в обиду не дам!

— Да ладно тебе, Егорушка, — неожиданно мягко произнесла бойкая девка, глядя парню в лицо снизу вверх.

— Ты, Степа, помалкивай, — строго сказал Потапыч. — Потом ко мне придешь, потолкуем. А напрасно ты с нами в Соликамск ехать не пожелал…

Стук палки по забору раздался вдруг совсем близко.

— Кто тут балует?! — заорал сторож. — Вот сейчас как кликну караул!

Стенька вовсе не собирался звать на помощь стрельцов, однако волнение было чересчур велико — Нечай и Авдотьица разом и молча ухватили его за грудки. Да и какие тут могли быть слова?

— Да я это! Земского приказа ярыга Аксентьев! — совсем было бойко и басовито, но на последнем слове пустив петуха, крикнул Стенька. Неймется тебе? Так иди блинов поешь, иди выпей! На морозе, гляжу, совсем умишко отшибло!

— То-то… — прошептала Авдотьица. — Что, светы вы мои, — по саням? На Москве свет клином не сошелся!

— И в Соликамске люди живут! — подхватил Нечай. — И в Соликамске попы венчают!..

Вонифатий со своей Любушкой уже полулежали в низких и глубоких санках, Потапыч подтыкал меховую полость. Нечай потащил Авдотьицу за руку, вторые санки двинулись им навстречу. Прямо на ходу парень боком повалился в них, Авдотьица же кинулась сверху и, барахтаясь, они засмеялись.

— Я вас! — прикрикнул Потапыч и с молодой прытью вскочил в те же сани.

— Ги-и-ись! Ги-и-ись!!! — раздалось с первых саней и, получив чувствительный удар кнутом, пошел крупной рысью молодой сильный возник. За первыми санками понеслись и вторые. Стенька стоял столбом, глядя, как улетают в разудалую масленичную ночь Вонифатий с украденной невестой, детинушка Нечай да безмерно счастливая Авдотьица.

Однако надобно было и о себе позаботиться. Калашниковский-то приказчик сколько-то отвалит за молчание, однако спина — не казенная. А коли сейчас поднять тревогу — то можно будет и вывернуться. Поднять шум, начать ломиться в калитку! Мол, вынесли у вас — не понять что, на санях увезли, и мы, Земского приказа людишки, издали заметили, пока добежали — саней и след простыл…

Стенька кинулся к калитке, но услышал вдруг за спиной повелительное слово:

— Стой! Стой, кому сказано?!

Он и встал в пень! Вроде бы все, замешанные в похищении, укатили, так кто же тут еще балуется? Что за баба?..

— Повернись, орясина…

Он повернулся и увидел статную девку, ростом гораздо ниже беглой Авдотьицы, но и не маленькую, а в самый раз.

Девки бояться было стыдно.

— Да ну тебя! — рявкнул он, опять устремившись к калитке.

— Гляди ты, какой шустрый! Видал, куманек? — спросила девка кого-то незримого. — Нет уж, шуму подымать не дадим. Не дадим, куманек?

Стенька опять повернулся. Рядом с девкой стоял молодец в меховом колпаке, плечистый, но безбородый. Стоял крепко, расставив ноги, чуть покачиваясь.

— А не дадим, кумушка! — отвечал этот блядин сын, страдник, худяк, пес бешеный, аспид недобитый, Данилка Менжиков!

Очевидно, они из укромного места, неведомо для Вонифатия и Авдотьицы с Нечаем, наблюдали за похищением.

— Да вы ж меня под батоги подводите! — воскликнул Стенька.

— Коли заорешь — батоги тебе медовым пряником покажутся! — пообещала девка.

— Гляди у меня, песья лодыга, — добавил треклятый Данилка.

Некоторое время все трое молчали. этого времени хватило, чтобы Стенька осознал всю бедственность своего положения.

— Говорил же мне мой подьячий! — прямо застонал Стенька, однако не громко, в меру. — Говорил же — все у этих бесовых баб из-за полюбовников! Говорил же, что Авдотьица, блядина дочь, с кем-то снова связалась!.. А я, дурак, его не послушал!

Вдруг он замолчал, словно бы осененный великой мыслью.

— По-о-онял… — как бы самому себе не веря, протянул он, и вдруг слова хлынули, полетели, понеслись, друг дружку обгоняя: — А грамота-то, выходит, — проклятая! Как с ней связались — так одни несчастья! Да это не грамота — это нечистая сила! Оборотень — вот что это, как Бог свят оборотень! Как леший водит — так и она водит! Вроде совсем в руки далась а вот тебе шиш вместо грамоты! Шут знает кем обернулась! И вам тоже шиш!

Это уже относилось к Данилке Менжикову как таковому и ко всем конюхам вместе взятым.

— Погоди, молодец! Ты что такое несешь? — удивилась девка и повернулась к страднику, псу бешеному, худяку и аспиду. — И ему, что ли, та грамота понадобилась? А, куманек?

— И не спрашивай, кума! Прав приказный — та грамота хуже всякой нечистой силы. Беса, сказывают, можно в рукомойник загнать и закрестить, а грамоту крести не крести — глаза отводит и пропадает, — честно признал окаянный Данилка. — Вроде совсем уж нагнали и ухватили — а вместо грамоты тебе такое, что и слов нет. Нам вон вместо нее мешок с табачищем достался…

— Так, может, не грамота глаза-то тебе, куманек, отводит? Может, бес-то твой — человечьего роду-племени? — и девка перевела взгляд с куманька на ярыжку.