Кэтрин Джинкс - Инквизитор

Отец Августин провел в Лазе всего три месяца: за это время он возбудил дела против Эмери Рибодена, Бернара де Пибро, Раймона Мори, Бруны д'Агилар и целой деревни Сен-Фиакр. Я полагал, что ответственность за убийство несет некий горожанин, поскольку арестованные крестьяне не имели на свободе либо семьи, либо денег, чтобы нанять убийцу и вооружить его. Это было моей первой мыслью. Затем я начал размышлять, не было ли преступление, как говорил сенешаль, направлено не против отца Августина лично, но против всей Святой палаты. В этом случае преступником мог оказаться кто-нибудь из арестованных по моему приказу или даже по приказу отца Жака. Внезапно я вспомнил, что отец Августин был первым за много лет инквизитором, выезжавшим за пределы Лазе. На моей памяти его предшественник все время проводил в городских стенах, и сам я редко путешествовал. Напрашивался вывод, что отец Августин сам подставил себя под удар. Возможно, что некий закоренелый преступник много лет вынашивал планы кровавой мести, осуществив ее, когда наконец-то выдалась такая возможность.

И тут я с тоскою в сердце осознал, что вышеупомянутого преступника никогда не поймать без изучения инквизиционных протоколов за последние двадцать лет. А их было так много, и средства Святой палаты были так ничтожны. Пусть даже расследование сенешаля выявит новые факты, которые сузят круг подозреваемых, нам все же требовалось еще определить этот круг подозреваемых, для чего протоколы Святой палаты, разумеется, являлись важным источником.

Вот о чем я думал, преклоняя колена на клиросе во время службы по отцу Августину. Я не молился за него, как мне полагалось; я не стремился сердцем к страждущему Христу и не предавал тщету свою Господу, смиряясь духом, пока не стал бы я что мякина на гумне, и не просил у Бога прощения за моего старшего. Я не вспоминал о его жестоких ранах и не оплакивал их, как мог бы оплакивать раны Спасителя нашего. Вместо того я предавался заботам мира сего (где уготованы нам несчастия), тщась во тьме, когда должен был поднять взор свой свету.

Я даже не подумал: друг мой мертв, я больше его не увижу. Читая об этом, вы, должно быть, чувствуете ко мне отвращение и порицаете мое жестокосердие. Но, как оказалось, со временем я сильнее стал ощущать утрату, и теперь я понимаю, что это следствие нашей с отцом Августином дружбы редкого свойства. Истинная дружба, как учат нас старшие, это путь добродетели — и многие идут по этому пути рука об руку. Эльред Риво в своей «Spiritualis amicitia» [43] «Духовная дружба» (лат.). говорит так: «Друг, привязанный к другу во Христе, един с ним душой и сердцем, и, так возносясь по ступеням любви к дружбе Христовой, он в одном поцелуе единится с ним духом». Таков высший идеал, но он мало походит на наши с отцом Августином отношения. Отец Августин и я не открывали друг другу наши души и сердца, и боюсь, что причина того крылась в моем высокомерии. Тем не менее я знал, что он поступает по уставам Божьим, и приведу теперь слова Цицерона из трактата «De amicitia» [44] «О дружбе» (лат.). : «Ибо я любил доблесть этого мужа, а она не угасла». Мы с отцом Августином не делили приятных забав или сокровенных тайн. Мы не вкушали блаженства в обществе друг друга и не искали его, дабы облегчить сердца, обремененные грузом мирских забот. Но на пути к добродетели он шагал впереди меня, он был светильник ноге моей и свет стезе моей. Он был мне идеал и образец, совершенный инквизитор, усердный, но невозмутимый, твердый в вере своей, стойкий в своем мужестве. Его присутствие придавало мне новые силы, которых я не замечал, пока источник их не иссяк. В отце Августине я ощутил сознание миссии, коего не было у его предшественника, и слепо вверил ему направлять шаги мои, зная, что отец Августин не введет меня в заблуждение.

Без него у меня не стало поводыря. Снова я должен был сам пробивать себе путь, блуждая по тропам, уводящим меня в топи и буераки — ибо я всегда позволял своим капризам и любопытству, своей лености и гордыне брать верх над теми добродетелями, что имеют такие слабые корни в моей натуре. Если бы отец Августин был жив, то тогда, возможно… но если бы отец Августин был жив, то ничего из случившегося со мной не произошло бы.

Я знаю, что он храбро встретил смерть. Немощный телом, духом он был могуч и принял бы последний удар со спокойствием, достойным мужа, мыслями и чувствами устремясь к благам вечным. Я также верю, что он был лучше любого из нас готов к смерти, прожив так долго в ее тени. Но теперь, когда я вспоминаю его дрожащие руки, его тщедушную фигуру (по-цыплячьи беззащитную), и как медленно, с каким трудом он выполнял даже пустяковое дело… когда я вспоминаю все это, мое сердце сжимается от боли и глаза наполняются слезами, ибо я знаю, что после первого удара у него не было ни времени, ни сил хотя бы поднять руку либо наклонить голову в тщетной попытке защитить себя. Да и потом, он имел настолько слабое зрение, что, наверное, и не разглядел разящего клинка.

Убить его было все равно что убить ягненка на привязи.

Странно, что я оплакиваю его теперь, а не тогда. Мне кажется, теперь я узнал его лучше — благодаря причинам, которые я вскоре для вас проясню, — и я сам так же изменился во многом. Совпадение событий расширило границы моей привязанности.

И тем не менее мне следовало испытывать скорбь, когда я впервые взглянул на его исковерканные останки. Однако я почувствовал лишь дурноту и некоторую неловкость. Может быть, столкнувшись с таким ужасным доказательством бренности жизни, невольно пытаешься уйти от мысли, что эти кровавые обрывки плоти, эти обломки костей могут иметь человеческую природу. А может быть, это оттого, что они не имели сходства с отцом Августином — поскольку его головы, самой характерной части тела, до тех пор не нашли.

Но пока не время рассказывать об останках. Их доставили несколько позднее, по истечении еще двух дней. Мне следует научиться не забегать вперед в моем повествовании, когда есть о чем рассказать прежде.

Сенешаль, как я сказал, не возвращался с телами еще два дня. В это время я был очень занят. Один из погибших стражников (слава Богу, только один) имел жену и детей. Я должен был посетить их и предложить им скромное возмещение — боюсь, совсем скромное, хотя с согласия настоятеля и еписко-па я смог посулить несчастной вдове небольшую пенсию. Также долгом моим было оповестить инквизиторов Каркассона и Тулузы о кончине отца Августина и предупредить их об опасности, угрожавшей, возможно, и им. Я не хотел отправлять письма с нашими посыльными, боясь, как бы их, служащих Святой палаты, не убили в дороге. Но поручив это дело троим слугам епископа, я избавился от страхов на сей счет.