Кэтрин Джинкс - Инквизитор

В дополнение, вся работа, до того исполнявшаяся отцом Августином, легла на мои плечи. С каким раскаянием вспоминал я теперь то недалекое прошлое, когда я копил обиду за его поездки в Кассера. Каким тяжким казался мне тогда груз моих забот! Теперь же, просмотрев расписание его допросов, я понял, что он старался возместить свои отлучки, взваливая на себя гораздо больше, чем можно было ожидать от смертного — тем паче слабого здоровья. Как я мог даже надеяться заменить его? Я никак не мог его заменить. Многим придется томиться в тюрьме в ожидании допроса еще долгие месяцы, потому что у Святой палаты нет возможности рассмотреть их дела немедленно.

Излишне упоминать, что я сразу сообразил, что виновник смерти отца Августина мог находиться среди тех, кем он занимался в последнее время. Поэтому я желал поискать среди его имущества документы, имеющие отношение к его последним допросам. В его келье я не обнаружил ничего интересного, ибо там хранились только предметы, предусмотренные монастырским уставом: три зимних подрясника и ряса, его запасные гамаши, носки и белье, три книги, которые получали те из нас, кто достиг высших степеней учености — «Historia scholastica» [45] «Схоластическая история» (лат.). Петра Коместе, «Суждения» Петра Ломбардского и Библия. Его наплечник и сутана, его черный плащ и кожаный пояс, его нож и его кошелек и его носовой платок… это все, конечно, пропало. Я нашел и выбросил какие-то бальзамы и сердечные средства, приготовленные для него нашим братом лекарем, а также и благовонную свечу, которая, как считается, исцеляет головную боль и резь в глазах. Травяную подушку я отдал бедняге Сикару. Я пренебрег Сикаром в моем повествовании, но оттого, что его роль тут ничтожна. Он поступил в орден мальчиком и имел черты, отличающие людей, проведших детство в монастырских стенах: приглушенный голос, зверский аппетит, сутулую спину и ревностное почтение к книгам (подобно нашему писарю — брату Люцию). Хотя Сикар никогда не казался мне юношей великого ума или достоинств, он преданно служил отцу Августину и был хорошим писарем, и смерть отца Августина до глубины души потрясла его. Поэтому первые дни я держал его подле себя, пригрев его, как бездомного котенка, и разрешил ему сохранить подушку отца Августина, зная, что это немного его утешит. Это я проделал с одобрения настоятеля, который вскоре принял заботу о нем на себя. К концу месяца он помогал брату библиотекарю и спал гораздо больше, чем при отце Августине.

Ему никогда не стать проповедником, этому парню. У него нет дарования.

Но я говорил о пожитках отца Августина. Очистив его келью, я занялся его столом и сундуком с документами в Святой палате. Здесь я нашел четыре реестра времен отца Жака, испещренные заметками, и где бы ни встречались имена Эмери Рибоден, Бернар де Пибро, Раймон Мори, Олдрик Каписколь, Петрона Капденье и Бруна д'Агилар, тоже чернели пометы. Также там был один старый реестр, с несколькими замечаниями, содержащий полную печальную историю Олдрика Каписколя.

Сорок три года назад, подростком тринадцати лет, он по требованию отца участвовал в поклонении совершенному. Три года спустя другой участник выдал Олдрика, которого заключили в тюрьму на два года. После освобождения он был подвергнут poena confusibilis [46] Букв.: наказание смущающее (лат.). — как мы называем то унизительное наказание, когда кающегося грешника принуждают носить шафрановые кресты на груди и на спине. Олдрик носил позорные знаки в течение года, но, убедившись, что они мешают ему зарабатывать на жизнь, в конце концов сбросил их и нанялся лодочником. Само собой разумеется, ему не удалось так легко избежать наказания. И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас [47] Числа, 32:23. . В 1283 году, когда его обнаружили и приказали явиться в Святую палату, он испугался гнева инквизиции и скрылся, будучи тогда же отлученным от Церкви. Через год он был объявлен еретиком. В 1288 году его наконец-то задержали, но по дороге он снова удрал и был пойман близ Каркассона. Его приговорили к пожизненному заключению на хлебе и воде.

Меня это удивило, ибо я знал, что если бы отец Жак руководил трибуналом, он бы приговорил его к смерти. На полях отец Августин написал, что человек по имени Олдрик Каписколь в настоящее время в тюрьме не содержится, и поскольку упоминания о других побегах отсутствуют, узник, должно быть, скончался в заключении где-то между 1289 годом и настоящим временем.

Итак, Олдрика нельзя было обвинить в гибели отца Августина — хотя у меня шевельнулась неприятная мысль: а не оставил ли он потомков, которые жаждут отомстить Святой палате? Ни один из известных мне Каписколей не отличался буйным характером; они все разводили домашнюю птицу, а все знакомые мне птицеводы (частенько, по роду своей деятельности, рубящие птичьи головы) — нрава тишайшего, потому, наверное, что они свою злость вымещают на курах. Тем не менее я понимал, что может существовать и не знакомая мне ветвь этой семьи, и, сидя там, за столом моего патрона, медленно листая пыльные страницы с перечислением имен и проступков, я чувствовал страх. Был ли хоть один человек в Лазе, чью жизнь не затронули бы, так или иначе, наши беспощадные гонения на еретиков? Возможно ли отыскать и опознать убийц, если так много людей имеют причины ненавидеть — либо бояться — покойного? В Авиньонете Гийом Арно и Стефан де Сен-Тибери пали от рук рыцарей-еретиков, и многих из своих убийц жертвы никогда даже не встречали, но те проделали путь от Монсегюра, чтобы убить этих поборников веры. Не настигла ли та же судьба отца Августина? Были ли его палачи простыми еретиками, не связанными напрямую с человеком, которого они так жестоко растерзали?

Но потом я напомнил себе, что убийцы знали, где и когда нападать. Подготовить засаду было бы невозможно, не имея пристанища возле Кассера либо осведомителя среди слуг епископа.

Если сенешаль предпримет всестороннее расследование, какие-нибудь имена или приметы обязательно всплывут. Между тем на мне лежала обязанность составить свой собственный список имен, чтобы потом сравнить его с находками сенешаля.

Вот что я стремился сделать за два дня его отсутствия. И начал я с подозреваемых в подкупе.

Из этих подозреваемых только один, Бернар де Пибро, был арестован и заключен отцом Августином под стражу. С другой стороны, Раймон Мори получил приказ явиться перед трибуналом через пять дней. Мне был ясен ход мыслей отца Августина — пекарь с девятью детьми был гораздо менее склонен к бегству, нежели энергичный холостой молодой дворянин, не имевший, насколько я могу судить по материалам разнообразных дел, перспектив унаследовать семейное богатство. Как оказалось, никто из обвиняемых не имел большого состояния, и сначала я удивлялся, как это они нашли средства для убеждения отца Жака. Но у Бернара де Пибро был любящий отец, и я вспомнил, что жена Раймона происходила из семьи богатых меховщиков. Многие семьи готовы были хорошо заплатить, чтобы не заклеймить себя обвинением в связях с еретиками. А это было, разумеется, наследственное клеймо.