Кэтрин Джинкс - Инквизитор

— Я бы с вами согласился, — сказал он, — если бы не видел тех женщин. У них были красные от слез глаза. Они без конца твердили о его доброте, и скромности, и мудрости. Это было весьма… — он осекся и затем все-таки улыбнулся, но будто через силу. — Видите ли, отец мой, если бы речь шла о вас, тогда бы я понял. Вы тот самый монах, о котором женщина могла бы проливать слезы.

— Ах! — Я конечно же рассмеялся, хотя должен признаться, я был польщен, прости меня, Господи! — Это похвала или обвинение?

— Вы знаете, что имею в виду. Вы умеете так разговаривать… о! — По-видимому, он чувствовал неловкость, обсуждая этот предмет, и засим отбросил его резким движением рук. — Вы знаете, о чем я. Но отец Августин был… монах от рождения.

— Монах от рождения?

— В его венах не текла кровь! Он был сух, как пыль! Господи, вы знаете о чем я, святой отец!

— Да, да, я понимаю. — Было не время дразнить его. — Значит, вы полагаете, что эти женщины были действительно к нему привязаны?

— Кто может сказать? Женские слезы… Но я также подумал, что если отец Августин расследовал их проступки, то у них была причина убить его.

— А средства?

— Может быть. А может быть, и нет. Они ведут скромную жизнь, но ведь чем-то они должны жить. Еще чем-то, кроме птицы и огорода.

— Да. Наверное, — сказал я, вспоминая письмо от Жака Фурнье. Оно лежало в соседней комнате, и я мог бы достать его, там и тогда, и представить для изучения сенешалю. Почему я не решился? Почему я до тех пор не отнес его настоятелю? Потому, наверное, что я опасался за репутацию отца Августина. Случись мне, при моем грядущем визите в Кассера, обнаружить, что он состоял в позорной связи с какой-то из этих женщин — связи, навлекшей на него ужасную гибель, тогда моим долгом было бы сокрыть от мира безнравственность его поведения. — К сожалению, он ничего там не расследовал, — заявил я. — Насколько мне известно, отец Августин пытался убедить их поступить в монастырь. Ради их собственной безопасности.

— Вот как?

— И если бы они хотели отвадить его, они могли бы сделать это, не разрубая его на куски.

— Это правда.

Тут мы оба замолчали, будто утомившись, и предались нашим мыслям. Мои мысли касались Бернара де Пибро и кипы неразобранных дел у меня на столе. Роже, очевидно, думал о епископских конюшнях, ибо через некоторое время он спросил:

— Вы случайно не говорили с конюшим епископа?

— Нет. А вы?

— Еще нет.

— Если мы выясним, кто знал о поездке отца Августина, кроме жителей Кассера…

— Да?

— И сопоставим их имена с именами тех, кто мог затаить на него обиду…

— Конечно. А вы могли бы разузнать насчет ваших погибших служащих: вдруг они рассказывали кому-нибудь о поездке?

— Как много работы нам предстоит! — вздохнул я. — Это может занять недели. Месяцы. И кончиться безрезультатно.

Сенешаль что-то буркнул.

— Если все судебные приставы, все управляющие имениями и замками в трех днях езды от Кассера получат мое предупреждение, мы, возможно, все-таки обнаружим свидетеля, который видел, как убегают злодеи, — проговорил он, широко зевая. — Они наверняка где-нибудь останавливались, чтобы смыть кровь, эти люди. Может, найдется какая-нибудь из украденных лошадей.

— Не исключено.

— Убийцы могли даже хвастать тем, что они сотворили. Так часто бывает.

— Дай-то Бог.

Снова чувство усталости опустилось на нас, словно туман. Было ясно, что надо заканчивать разговор, подниматься и переходить к делу. Но мы продолжали сидеть, а комната тем временем медленно наполнялась запахом конского пота. Я, помнится, разглядывал свои руки, в пятнах чернил и сургуча.

— Ну что ж, — наконец произнес, почти простонал Роже, будто это усилие стоило ему большого труда, — я полагаю, мне следует пойти и поговорить с конюшим. Выяснить, что вы хотели. И получить описание пропавших лошадей.

— Епископ весьма огорчен этой пропажей. — Жестоко было с моей стороны говорить так, но сенешаль услышал только слова, а не тон, которым я произнес их.

— Пять лошадей пропали? — спросил он. — Я бы и сам огорчился. Замена обойдется ему в целое состояние. Вы собираетесь заняться телами, отец мой?

— Разумеется, — заверил я его, поднимаясь вместе с ним.

Из-за закрытой двери доносилось шарканье, бормотанье, скрипы, которые означали, что бочонки с останками отца Августина и наших солдат перемещают в конюшни. Порой мне казалось, что слышится также и глухой плеск соленой воды о дерево. Я понял, что мне придется исследовать страшное содержимое этих бочонков в одиночку, чего я желал меньше всего.

— Ваша милость, — сказал я, придерживая Роже на пороге, — если вы не возражаете, мне бы хотелось как-нибудь в скором времени посетить Кассера.

Обращаясь к нему с этой просьбой, я стремился проявлять предельную деликатность, боясь, как бы не обидеть его недоверием к его методам:

— Понимаете, я лучше знаком с признаками, указывающими на присутствие ереси, и мог бы обнаружить улики, которых вы не заметили. Хотя и не по своей вине.

— Вы? — На лице сенешаля отразились изумление и тревога. Я полагаю, что это чудо — умение человека говорить без слов, ибо как золотые чаши, полные фимиама, суть молитвы святых, так и игра теней суть язык лица. — Вы хотите ехать? Это было бы большой глупостью!

— Но если бы меня сопровождали ваши люди…

— Отца Августина сопровождали. Посмотрите, что с ним сталось.

— Я мог бы удвоить охрану.

— Вы могли бы послать за ними. Это было бы менее опасно.

— Верно. — Эта мысль уже посещала меня. — Но тогда они испугаются. А я хочу, чтобы они видели во мне друга. Я хочу, чтобы они доверяли мне. Кроме того, тюрьма переполнена.

— Отец мой, на вашем месте я бы подумал дважды, — предостерег Роже. Захлопнув дверь, которая была уже открыта, он положил ладонь мне на руку, и на белой ткани осталось серое пятно. — Что будет с нами, если вас убьют?

Я попытался отшутиться:

— Раз я возьму ваших лошадей, ваша милость, мы по крайней мере будем уверены, что преступник не получает сведения из конюшни епископа.

Но пусть я держался беспечно, в глубине души я трусил. Ибо хотя разум говорил мне, что убийцы отца Августина находятся уже далеко-далеко отсюда, сердце мое полнилось безотчетным страхом, который я всячески старался подавлять.

К несчастью, как вы могли догадаться, первый взгляд на то, что осталось от отца Августина, послужил лишь пищей этому страху.

Амиель де Ветеравинеа — монастырский лекарь. Это маленький жилистый подвижный человек, имеющий привычку тараторить и проглатывать слова. Череп его безупречно гол, зато пышная растительность бровей густа и темна, точно северные леса. Я бы не сказал, что по характеру он участлив в той мере, какую мечтаешь найти у лекаря, однако он хорошо умеет распознавать болезни и составлять снадобья. Кроме того, он имеет глубокий научный интерес к искусству бальзамирования.