Кэтрин Джинкс - Инквизитор

— О! — воскликнул он.

— А! — сказал я.

Хотя мы стояли посреди улицы, под любопытными взглядами горожан, он принялся распекать меня голосом пронзительным, точно пастушья свирель. Он был еще бледнее, чем обычно.

— Да как вы смеете ходить к сенешалю без моего позволения? — заверещал он. — Как вы смеете обращаться к светским властям? Вы дерзки и непокорны!

— Я более не обязан покоряться вам, брат. Я оставляю Святую палату.

— Верно! Тогда, будьте добры, не лезьте в ее дела!

Он хотел пройти мимо, но я схватил его за локоть.

— О каких это вы делах говорите? — спросил я. — Может быть, о пропавших реестрах?

— Пустите.

— Дюран слышал, как вы говорили сенешалю, чтобы он уступил вам реестры, если таковые будут найдены среди вещей Раймона. Вы сказали, что они — собственность Святой палаты.

— Вы не имеете права допрашивать меня.

— Наоборот, я имею все права! Вы знаете, что Раймон заявил о пропаже двух реестров? Может быть, он взял их с вашего ведома? Неужели вы не знаете закона, установленного первым инквизитором Лазе, что следственные реестры не должны покидать пределов Святой палаты, если только не под надзором инквизитора?

— Я дал Раймону разрешение взять один реестр домой, — зачастил Пьер Жюльен. — Он был необходим для выполнения задания, которое я ему поручил.

— А где он сейчас ? В руках сенешаля?

— Возможно, он лежит на столе Раймона. А может, он вообще его не брал.

— Вы доверили ему следственный реестр, а теперь не знаете, где он?

— Посторонитесь.

— Брат! — громко объявил я, не обращая внимания на слышавших нас людей. — Мне кажется, вы недостойны занимаемой вами должности! Попирать устав так откровенно, идти на такой риск…

— «Кто из вас без греха, пусть бросит камень!» — закричал Пьер Жюльен. — Вам едва ли подобает упрекать меня, брат, вам, чья слепота не позволяет вам видеть еретиков прямо у себя под носом!

— Вот как?

— Да, именно так! Вы хотите сказать, что не заметили письма от епископа Памье, что лежит в бумагах отца Августина?

Клянусь, мое сердце остановилось. Затем застучало, как молот о наковальню.

— Где-то в этой епархии есть девушка, одержимая бесами, — продолжал Пьер Жюльен, вне себя от злости, — а где демоны, там и колдуны. Воистину, брат, вы один из тех, кто своими глазами смотрят и не видят. Вы недостойны быть моим викарием.

И он ушел прочь, прежде чем я успел ему ответить.

Вообразите себе мое положение. Я был окончательно изгнан из Святой палаты. Моя любовь к Иоанне де Коссад, истощившись либо, наоборот, усилившись от ее отсутствия (и я полагаю, что мудрецы расходятся во взглядах на этот вопрос), была тем не менее достаточно сильна, чтобы не давать мне ночью сомкнуть глаз. Я знал Пьера Жюльена Форе и знал, на что он способен. Как только он установит, что одержимая девушка из письма — это Вавилония де Коссад, он пойдет на все, лишь бы вырвать у нее признание в колдовстве — у нее, равно как и у ее друзей. И потом, хотя он и был невеликого ума, даже он в конце концов мог заподозрить Вавилонию, действуя путем исключения. Так что я не мог возлагать особых надежд на его глупость.

Из глубины взываю к Тебе, Господи! [90] Псалтирь, 129:1. Выражаясь словами блаженного Августина, повсюду со мной была моя растерзанная, окровавленная душа, и ей невтерпеж было со мной, сердце мое пребывало во тьме, и, куда бы я ни кинул взор, везде была смерть. Когда Пьер Жюльен ушел, я и впрямь сначала стоял ничего не видя и не слыша. Я был, по его словам, как те, кто глазами смотрят — и не видят; своими ушами слышат — и не разумеют. Я вкушал хлеб раскаяния, ибо знал, что такое Святая палата. Стоит только раз навлечь на себя ее гнев — и уже не спастись. У нее широкие сети и долгая память. Кто лучше меня мог знать? И это я оплакивал и видел пред собой лишь крапиву и соляную рытвину — пустыню безысходности.

Некоторое время я бродил бесцельно по улицам, и по сей день я не могу сказать, здоровались ли со мной на моем пути. Я отвернул свой взор от мира; я не видел ничего, кроме своих бедствий и печалей. Затем, порядком устав, я стал более чувствителен к собственной плоти и окружающему. Я почувствовал протесты моего желудка, ибо звонили уже девятый час, и пора было перекусить. Я вернулся в обитель, где, как опоздав шего к трапезе, меня встретили осуждающими взглядами. За опоздание мне полагалось порицание на капитуле, но меня это не волновало; я был уже слаб и немощен под плетью моей совести. Любые наказания я воспринял бы как должное, ибо в гордыне своей и высокомерии я изгнал себя из Святой палаты. Я не мог теперь помочь Иоанне, ибо не мог участвовать в решениях относительно ее судьбы. Я сам искалечил себе руки и сам вырвал себе язык.

Я был глупец, ибо глупый весь гнев свой изливает, а мудрый сдерживает его.

Боже милосердый, как я страдал! Я пошел к себе в келью и стал молиться. Борясь с приступами отчаяния, притуплявшими мой разум и чувства, я пытался сообразить, что же мне делать дальше. И единственное решение приходило мне на ум. Каким-то образом я должен вернуться в Святую палату, хотя верблюду было бы проще пройти сквозь игольное ушко. Мне нужно как-то восстановиться в прежней должности.

Я понимал, что за возвращение придется дорого заплатить. Пьер Жюльен заставит меня размазать навоз по лицу, и я буду у него лизать прах, как змея. Но клянусь, я был готов есть пепел, как хлеб, если понадобится. Моя гордость была ничто рядом с любовью к Иоанне.

Вы, быть может, недоумеваете, как я мог воспылать столь безоглядной, столь пылкой любовью так скоро, всего лишь после двух кратких свиданий. Вы, наверное, дивитесь крепости этих цепей, коими я оказался столь внезапно и прочно прикован к далекому предмету моей страсти. Но разве не прилепилась душа Ионафана к душе Давида после их первой встречи? И разве не свидетельствуют многие мудрецы, что любовь, входя через глаза, зачастую поражает в тот же миг? Несть числа примерам как в настоящем, так и в прошлом, и мой пример, откровенно говоря, один из них. Я бы с радостью сосал яд из язв прокаженного, чтобы уберечь Иоанну от вреда.

И, наверное, такова была воля Божия, чтобы я терпел подобные невзгоды. Может быть, таков был Его замысел, чтобы я смирился и сокрушился. Не сумев изменить меня Своей божественной любовью, Он, наверное, хотел добиться этого, посылая гнев Свой мне в наказание. Благо мне, что я пострадал, дабы научиться уставам Твоим [91] Псалтирь, 119:71. .

И посему я умылся, продумал свои действия и вернулся в Палату с намерением жаться к навозу. Время шло к вечерне, и тени удлинились; почти целый день я провел в молитвах и самобичевании. Но оказалось, что Раймона Доната еще не нашли, о чем мне сообщил брат Люций, отворивший дверь на мой стук.