Кэтрин Джинкс - Инквизитор

— А что отец Пьер Жюльен? — спросил я. — Где он?

— Он наверху, в скриптории. Он читает реестры.

— Передайте ему, пожалуйста, что я пришел, сокрушенный и смиренный духом, умолять его о прощении, — сказал я, не обращая внимания на его ошеломленный взгляд. — Пожалуйста, спросите его, не снизойдет ли он до беседы со мной. Скажите ему, что это не шутка, брат.

Брат Люций покорно отправился передать мою просьбу. Как только он скрылся из виду, я пробрался в комнату Пьера Жюльена и вернул на место письмо епископа Жака Фурнье, не желая быть обвиненным еще и в воровстве, помимо моих прочих грехов. Само собой, действовал я весьма расторопно. И к возвращению брата Люция я опять стоял у дверей, всем своим видом выражая невинность и смирение.

— Отец Пьер Жюльен отказывается с вами разговаривать, — сообщил он мне.

— Скажите ему, что я пришел, чтобы слушать и повиноваться. Я заблуждался и теперь ищу его наставлений.

Брат Люций снова потащился вверх по лестнице. Вскоре он опять спустился с холодным и резким ответом:

— Отец Пьер Жюльен говорит, что он занят.

— Тогда я подожду, когда он освободится. Передайте ему это, пожалуйста, брат! Я буду здесь, когда я ему понадоблюсь.

И с тем я уселся на скамью и принялся читать покаянные псалмы. Как я и ожидал, заслышав звук моего голоса, хорошо поставленного (хотя, может, это мне так кажется), Пьер Жюльен мигом выскочил из скриптория, как почуявшая дым крыса из норы.

— Замолчите! — заорал он сверху. — Что вам нужно? Вас сюда не звали!

— Отец мой, я пришел молить вас о милости. Я был глуп и своенравен. Я презрел мудрость и курил фимиам гордыне. Отец, я прошу у вас прощения.

— Я сейчас не могу это обсуждать, — отвечал он, и в самом деле озабоченный, растрепанный, потный и трепещущий. — Очень много работы: Раймон все еще не нашелся.

— Отец мой, позвольте мне быть вашим помощником. Вашей опорой. Позвольте мне только служить вам.

— Вы смеетесь надо мной.

— Нет! — Будучи полон страха за благополучие Иоанны и презрения к моей собственной недостойной гордыне, я говорил весьма убедительно. — Поистине говорю вам, я желаю отвергнуть своеволие. Я смирен и послушен, я вылит, как молоко, и сгущен, как сыр. Отец мой, простите меня. Я раздут гордыней, когда я должен думать только о своих грехах и о дне Страшного суда Господня. Я уподобился врагам Господа нашего, что поклоняются своему желудку и думают лишь о делах земных. Ваше приказание — это мой закон, отец мой. Повелевайте, и я послушаюсь — ибо я недостоин перед Богом. Я глуп, а язык глупого — гибель для него.

Как мне объяснить слезы, наполнившие мои глаза при этих словах? Возможно, это были слезы ненависти, однако была ли то ненависть, которую вызывали у меня мои собственные грехи, или Пьер Жюльен, или мои ужасные предчувствия, или все сразу — сейчас, по прошествии времени, судить я не берусь. Так или иначе, но они произвели желаемое действие. Пьер Жюльен, казалось, заколебался; он оглянулся и посмотрел в сторону скриптория, затем снова на меня. Он спустился на несколько ступеней.

— Вы и вправду раскаиваетесь? — спросил он с явным недоверием, хотя и менее сурово, чем можно было ожидать.

В ответ я упал на колени и закрыл лицо руками.

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, — заговорил я нараспев, — и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Пьер Жюльен что-то проворчал. Сойдя вниз, он стал рядом и возложил свою липкую руку на мою тонзуру.

— Если вы и вправду сознаете свои грехи, — произнес он, — тогда я с радостью прощаю вам вашу настырную самонадеянность. — (Горящие угли, клянусь!) — Но вы должны искать милости Господней, сын мой. Господь — это тот, кто ведает ваше сердце и кто вернет вам радость вашего спасения. Ибо жертва Богу — дух сокрушенный. Вполне ли ваш дух сокрушен, сын мой?

— Да, — отвечал я, и я не лукавил. Ибо если в иное время я бы воспринял такую напыщенную благосклонность со скрежетом зубовным, теперь я просто подумал: я это заслужил.

— Хорошо. — Очевидно, Пьеру Жюльену мое раскаяние пришлось по вкусу. Оно взбодрило его, как вино, окрасив его щеки румянцем и вызвав улыбку на лице. — Давайте тогда скрепим наше примирение поцелуем, и да благословит Господь наш союз уничтожением многих еретиков.

За грехи мои он обнял меня; я принял его поцелуй, как принял бы удар плетью, наказание за мою самонадеянность. Затем я последовал за ним в его комнату, где он некоторое время разглагольствовал о смирении как добродетели, которая очищает душу, как огнь расплавляющий и как щелок очищающий. Я слушал молча. Наконец, убедившись, что я не собираюсь перечить ему, он разрешил мне вернуться к своим обязанностям «с духом смирения», всегда помня, что кроткие наследуют землю.

— Отец мой, — обратился я к нему, видя, что он намерен вернуться в скрипторий, — насчет того письма, что вы упоминали, от епископа Памье…

— О да, — он кивнул, — я полагаю, что это очень важная улика.

— Против кого, отец мой?

— Ну, как же — против этой девушки, конечно!

— Разумеется. — Я должен был действовать с большой осторожностью, чтобы не быть заподозренным в неповиновении. — Вы уже нашли ее?

— Пока нет, — признался он. — Но я спрошу Понса, есть ли в тюрьме красивые молодые женщины, похожие на одержимых дьяволом. — Он вдруг нахмурился и подозрительно уставился на меня. — А ведь это вы просматривали протоколы всех допросов, проведенных отцом Августином. Не встречался ли вам кто-либо, подходящий под описание? Кто-нибудь из тех, кого он мог допрашивать? В этом должна помочь дата письма.

Здесь я столкнулся с трудностью. Я не хотел, чтобы Пьер Жюльен узнал о существовании Вавилонии. С другой стороны, будет очень нехорошо, если он прознает о ней другими средствами и обвинит меня в попытке обмануть его. И посему я отвечал на его вопрос вопросом в попытке сбить его со следа.

— Если отец Августин никогда не упоминал об этой девушке, никогда не предъявлял ей обвинений и даже не вызывал для дознания, — начал я, — то он наверняка был убежден в ее невиновности?

— Вовсе нет. Это означает лишь, что смерть настигла его прежде, чем он успел предпринять расследование.

— Но, отец мой, если она и вправду колдунья, то почему он называл ее одержимой и искал, как освободить ее от этих пут?

— Может статься, что она просто жертва колдовства, — допустил Пьер Жюльен. — Но пусть даже и так, она выведет нас к преступнику. И помните, что Ангельский доктор говорил о заклинаниях демонов. Хотя может показаться, что демон находится во власти колдуна, но это не так. Девушка могла вызвать демона, и затем он ею овладел. Она женщина, не забывайте. Женщина по натуре слабее мужчины.