Кэтрин Джинкс - Инквизитор

— А как же вы? — спросила она. — Куда вы идете?

— Я должен достать реестр. Как плату за лошадей.

— Может быть, нам подождать…

— Нет. Торопитесь.

Она забрала у меня лампу. Без лампы я оказался в невыгодном положении, ибо путь в скрипторий не освещался; в то время как мои спутницы поспешно спускались в конюшню, я ощупью поднимался наверх, пока наконец слабое свечение не возвестило мне, что я почти добрался до цели. Наверное, я, занятый трудным подъемом (ибо лестница была узкая и очень крутая), не сразу обратил внимание на необычные звуки, доносившиеся из скриптория. Так или иначе, попав туда, я смог прервать созерцание своих башмаков, поднял голову и в тот же миг остолбенел от изумления.

Ибо там я увидел брата Люция, который поджигал свое рабочее место.

С этого момента события начали разворачиваться с огромной быстротой. Но прежде чем изложить их, я хочу описать вам сцену, заставившую меня в изумлении застыть на пороге. Оба сундука с реестрами были раскрыты, и их содержимое было рассеяно по полу. Тут же валялись листы пергамента и копировальной бумаги. Из сундуков, точно из двух соседних костров, вырывалось пламя, и некоторые из лежавших на полу документов тоже горели, а именно те, что были дальше от меня.

Брат Люций, пятясь спиной, лил на пол масло из лампы. В другой руке он держал факел. Было ясно, что он собрался залить весь скрипторий горючим, а потом отступить на лестницу. Но ему было не суждено довести свой план до конца.

Ибо когда я издал изумленный возглас, он от испуга резко обернулся. И в тот же миг сам превратился в пылающий факел: его ряса вспыхнула и загорелась.

В продолжение многих недель, минувших с той ночи, я неотступно возвращался мыслями к причине этого несчастья. Подробности его словно высечены (или, скорее, выжжены) на моей памяти: видит Бог, мне никогда не забыть их. Я помню, что, когда он обернулся, на него выплеснулось масло из накренившейся лампы, которую он держал в правой руке, и одновременно он выронил факел, задевший, должно быть, его залитые маслом одежды.

Его крик до сих пор отдается эхом в моем сердце.

Да простит меня Бог, я растерялся. Я отступил перед ним, ибо я боялся дотронуться до него. Я попятился на лестницу, выронил нож, стал суетливо отстегивать накидку. Когда он накренился ко мне, с горящими волосами, я не задумываясь шагнул в сторону.

Он, конечно, упал, и покатился со ступеней вниз, и замер где-то далеко внизу. Я как раз набрасывал поверх него свою накидку, когда появилась Иоанна. Она прибежала, тяжело дыша и с безумными от страха глазами.

— Стойте! — воскликнул я, хотя ей не угрожало обжечься. Моя тяжелая накидка успешно сработала как средство для тушения огня. Я принялся обеими руками хлопать по лежавшему под ней телу.

— Что такое? Что случилось? — воскликнула Иоанна.

— Возьмите, — я швырнул ей связку ключей тюремщика.

Позвольте мне объяснить, каковы были эти ключи: они висели на кожаной петле, в которую Понс продевал свой пояс. Заполучив их, я продел в петлю два средних пальца руки. Теперь же у меня был повод поблагодарить Господа, что мне довелось обременить себя столь неудобной и шумной ношей.

— Заприте дверь в тюрьму! — сказал я, кашляя и задыхаясь от ужасной вони.

— Каким ключом?

— Я не знаю. Попробуйте их все. Торопитесь! — Я боялся, что крик брата Люция мог быть услышан далеко отсюда, и хотел принять меры против любого вторжения в Палату. Но что же мне было делать с раненым? Его переломы, его ожоги требовали незамедлительной помощи. Когда Иоанна ушла, я повернулся к нему и замер в нерешительности.

Я едва осмелился приподнять материю с его дымящейся головы.

— Боже милосердый. — Нет таких слов, чтобы описать открывшееся мне зрелище. Да и к чему его описывать? Вам, без сомнения, случалось видеть обгоревших еретиков.

Слезы вскипели у меня на глазах.

— О милосердый Боже, — прошептал я. — Люций, что это вы… что же мне делать? Я не могу… у меня нет…

— Отец мой. — Клянусь, когда он заговорил, я подумал, что мне послышалось. Я подумал, что это говорит кто-то другой. Одному Богу известно, откуда у него взялись силы. — Отец мой… отец Бернар…

Дым был удушающий. Я заплакал от отчаяния, ибо как я мог покинуть его? Но в то же время — как я мог остаться?

— Я хочу исповедоваться, — прохрипел он. — Я умираю, отец, выслушайте мою исповедь.

— Не сейчас. — Я попытался поднять его, но снова уронил, когда он вскрикнул от боли. — Нам нужно идти… огонь…

— Я убил Раймона Доната, — прошептал он своим ужасным потусторонним голосом. — Отпустите мне грехи, отец мой, ибо я каюсь.

— Что? — Снова мне подумалось, что я, должно быть, ослышался. — Что вы сказали?

— Я убил Раймона Доната. Я поджег документы Святой палаты. Я умираю во грехе…

— Бернар. — Это вернулась Иоанна. — Я заперла дверь. Никто не приходил. Но…

— Тсс! Подождите! Я должен это услышать!

И я услышал его исповедь. Но поскольку она была долгая и путаная, со многими остановками и повторами, и мольбами о прощении, поскольку некоторые пропуски в его рассказе были восполнены моими собственными предположениями и догадками, — я не стану приводить ее слово в слово. Вместо того я перескажу ее вкратце, пожертвовав драматическим напряжением и деталями во благо точности и ясности.

Итак, вот его печальная история.

Брат Люций был внебрачным сыном женщины, которая ослепла. Бедная и одинокая, она была бы вынуждена вручить себя бездушному попечению богадельни или лечебницы, когда бы не жалование, что выплачивала ее сыну Святая палата. Это жалование, с одобрения своих старших, он отдавал женщине, которая прислуживала его матери и заботилась о ней, как о родной. Две женщины жили вместе долго и счастливо.

Но теперь зрение брата Люция начало ему изменять. Он опознал у себя симптомы; он знал, к чему это ведет. И если слепой каноник может жить до старости под опекой братии, что делать женщине, чья единственная подруга не способна прокормить ее без денежной помощи?

Люцию невыносима была мысль о том, что он обречет свою мать на грязное, жалкое существование, которое вынуждены влачить многие нищие, если, конечно, они вообще имеют счастье оставаться в живых. Его матери, по натуре гордой и высокомерной, было трудно угодить; кроме того, она знала каждую ступеньку, каждый закоулок, каждую щелку в доме, где так счастливо проходила ее жизнь. Это был ее дом, и она передвигалась по нему с уверенностью. В своем преклонном возрасте она никогда бы не сумела изучить никакой другой дом так хорошо, как этот.

Посему брат Люций обратился за помощью в общину Святого Поликарпа. Но помочь ему не спешили. Суммы обычного подаяния было недостаточно. «У братства много нахлебников, — сказали брату Люцию. — Они должны принимать, что им дают».