Джон Сэк - Заговор францисканцев

Братья Поло поспешили поклонами выразить свое согласие, а вот на лице ассизца Тебальдо приметил отчетливую тень разочарования и смятения. Кажется, ему не слишком польстило личное приглашение нового папы. Марко насупился и шепнул что-то на ухо другу. Тот кивнул и неуклюже выступил вперед. Он преклонил колени, склонил голову так низко, что лбом коснулся белой шелковой туфли Тебальдо, и поцеловал край его легатского облачения.

– Я слуга ваш и Господа, ваше святейшество. Весь я и все, чем владею, в вашем распоряжении.

Выбрав разбитый валун среди старой осыпи, Конрад пристроил дорожный мешок и сел, поджидая отставшую Амату. Солнце еще не достигло высшей точки, но камни уже нагрелись и скоро должны были раскалиться: выдался тот редкий октябрьский денек, который упрямо притворяется летним. После часа подъема по лесной тропе всякая тень осталась позади, зато легкий ветерок, скользивший по склонам, слегка разгонял зной.

Отшельник редко выходил за границу леса, спускаясь в селения долины или забираясь на эти голые высоты. Если ему и случалось вскарабкаться на вершину, то лишь в особо чтимые святые праздники, чтобы помолиться Богу в возвышенном уединении. С утесов открывался величественный вид: хребет за хребтом, голубые и лиловые вершины в снежном облачении, головокружительные пропасти, в которые низвергались водопады, – все говорило ему о величии Творца, перед которым сам Конрад казался себе ничтожным и серым, как паучок, поселившийся в щелке стены его хижины. Горожане, застрявшие в тесной паутине их собственного изготовления, могли мнить себя владыками своего мирка, но перед Господними Апеннинами умалялась всякая людская гордыня.

Он отвел взгляд от небосклона и взглянул на оставшуюся позади тропу.

– Ну как, чувствуешь себя родней горным козам? – спросил он запыхавшуюся Амату.

Девушка устало опустилась на соседний камень, жадно втянула в себя горячий воздух. Грудь ее часто вздымалась. Немного отдышавшись, она заговорила:

– Может, я немного преувеличила. Непривычны мне такие высокие горы.

– Но о том, что не боишься высоты, ты сказала правду?

– Вы, главное, ведите. Я уж не отстану. Если ваша короткая тропа сбережет нам неделю пути, скажу спасибо, как бы ни было трудно!

– Скоро мы выйдем на тропу, выбитую козами в отвесной скале, – объяснил Конрад. – Самое узкое место не длиннее двухсот ярдов, но один неверный шаг – и ты окажешься на дне пропасти в шестьсот ярдов глубиной. – Он рассеянно перебирал мелкие камушки под ногами, нарочно избегая взгляда собеседницы. – Я бы сказал, что лишь невинная душа, которая не страшится Божьего суда, решится пройти там. – Это было дело ее совести, и он не хотел видеть, как душа девушки отразится в ее глазах.

– Если вы не боитесь, так и я тоже, – уверила Амата. – Хотя без этих долгополых одежек лезть было бы куда проще. Я то и дело наступаю на собственный подол. Ходят слухи, что орден намерен вернуться к коротким туникам, какие носили первые христиане. Жаль, что это еще не сделано.

– Первые монахи трудились ради пропитания, как простые крестьяне, – возразил Конрад. – Ты же только этим утром заметила, что нынешняя братия проводит больше времени сидя. Братья из Сакро Конвенто теперь зарабатывают перепиской рукописей, как обычные черные монахи. Я не говорю о том, что даже если бы орден решил ввести короткие туники, тебе и твоим сестрам в обители во имя благопристойности пришлось бы все же носить длинные платья.

– Вот беда, верно?! – воскликнула у него за спиной Амата.

Конрад обернулся к ней. Девушка стояла, улыбаясь ему. Она подоткнула полы своей рясы много выше колен. Отшельник ладонью прикрыл глаза и поспешно отвернулся.

– Сестра! Ради любви Пречистой Девы, прикройся!

– Что такое? – игриво удивилась Амата. – Будь вы пахарем, а я – вашей милочкой, я бы каждый день трудилась рядом с вами в таком виде и тем доставляла бы вам немалое удовольствие.

– Но я не пахарь, и ты тем более не моя милочка! Я инок и духовное лицо, посвятившее себя служению Господу. Случись мне найти хоть минутное удовольствие в созерцании твоих длинных ног, эта минута могла бы стать первой в цепи, на которой меня увлекло бы в бездну. Вспомни, в моей хижине ты обещала держаться скромно.

Он не собирался произносить: «длинные ноги». И смотреть на них не собирался, но увиденное мгновенно врезалось ему в память. Не то чтобы он удивился. Мешковатое одеяние могло скрывать любые женские формы. Просто он до сих пор не задумывался о ее теле или о членах – и о длине ее ног.

Если Амата заметила оговорку, то оказалась достаточно добра, чтобы пропустить ее мимо ушей, отчего он поверил, что девушка ничего не заметила. Конрад успел убедиться, что спутница не упускает случая уколоть его. К его облегчению, когда они снова тронулись в путь, она заговорила о другом.

– Странный вы монах. Ни разу не взялись за требник, а ведь уже скоро полдень.

Конрад улыбнулся. Это дитя ничего не упустит. Не уродись она женщиной, стоило бы учить ее Закону Божьему или гражданскому праву.

– На небеса ведет множество путей, сестра, – пояснил он, снова принимая учительский тон, каким рассказывал ей о базилике Элиаса. – Некоторые избирают телесную тропу, добиваясь спасения действием. Крестоносцы обретают Господа, обезглавливая сарацинов, или через мученическую смерть. Флагелланты бичуют себя ременными кнутами, распевая покаянные псалмы. Амата наморщила нос:

– Ух! Я как-то видела шествие флагеллантов, когда была еще маленькой. Они проходили через нашу коммуну, направляясь в Тоди. У них клочья кожи так и летели от спин. Я закрыла глаза, такие они были мерзкие.

– В последние одиннадцать лет их можно было видеть повсюду. В 1260 году люди ждали конца света.

Конраду снова вспомнился Джованни да Парма, заключенный в карцере. И за что? Только за то, что он уверовал в пророчество ясновидящего аббата Иоахима ди Флора, когда церковные власти уже перестали в них верить. Помолчав, чтобы собраться с мыслями, он продолжил урок.

– Религиозные общины, подобные черным монахам Сан-Беннедетто или иных обителей, проводят жизнь в молитве, свершая песнопения и чтения по книге. – Он достал из-под рясы требник, перелистал страницы. – Семь раз в день и среди ночи, как наставлял псалмопевец. Сам я испытал путь разума, начав с тривиума и квадривиума.

– Это кто такие? Или что?

– Семь искусств, предшествующие изучению богословия: тривиум – грамматика, риторика и диалектика; квадривиум – музыка, арифметика, геометрия и астрономия.

Он замедлил шаг, чтобы перевести дыхание, потому что тропа шла все круче вверх.

– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.