Джон Сэк - Заговор францисканцев

Ему так и хотелось взъерошить ей волосы, как мех той перепуганной лисички. Он даже протянул руку, но тепло, хлынувшее к чреслам, заставило его удержаться от прикосновения.

– Мне очень жаль, Амата, – сказал он.

– Помочитесь на свою жалость, – огрызнулась она. – Моих родных она не вернет!

Глаз она не открывала, но он видел, что под веками собираются слезы. Воспользовавшись минутой, когда она не могла увидеть его взгляда, Конрад изучал ее лицо, в надежде обнаружить ключ к разгадке этой загадочной женщины-ребенка. На скулах у нее вздулись желваки, и слезы тихо скатывались по вискам на землю. Она открыла перед ним свою рану, он увидел ее в минуту слабости. Ее грубость в какой-то мере помогла ему освободиться, вернула к действительности. Он в ужасе уставился на свою руку – ту, что так и тянулась погладить ее волосы. Как близок он был к тому, чтобы разрушить все духовные достижения лет, проведенных в глуши!

Мальчишкой он часто нырял в гавани Анконы за губками. Однажды, углубившись в размышления, он мысленно уподобил тем созданиям человеческие души. Губки, высохшие на солнце, становились легкими и воздушными, как человеческие души, открытые слепящим лучам Господней благодати. Он уже надеялся, что и его дух приближается к этому состоянию, когда появилась Амата с письмом. Всего второй день идет с тех пор, а душа его отяжелела и наполнилась заботами, сперва о Лео, затем о девушке, впитывая |в себя давно позабытые чувства. Ему вдруг остро захотелось одиночества. – Я поищу укрытия, – он. – будет сильный дождь. Скоро вернусь. Амата все так же мычала себе под нос тихую песенку. Конрад распутал пояса, поднялся и отряхнул рясу от пыли. Спускаясь с площадки на вершине, он бросил последний взгляд на одинокую маленькую фигурку, затем опустил голову и нырнул в тень деревьев.

Орфео с тоской смотрел, как отлив уносит его друга к устью бухты. Гребцы уверенно вели галеру по гладкой воде.

«До свиданья, Марко, – он. – тебе пути. Я буду думать о тебе, проходя по площадям Венеции, и каждую новую куртизанку посвящу твоей памяти».

У него не шли из головы рассказы старшего Поло о женщинах Кинсая – самых прекрасных женщинах в мире, проплывающих по улицам в разукрашенных паланкинах, с перламутровыми гребнями в блестящих черных волосах, с нефритовыми подвесками серег, касающимися нежной кожи щек, и о том, как придворные дамы, утомившись игрой с породистыми собачками, сбрасывают одежды и нагими ныряют, хихикая, в озеро и резвятся там, подобные стайкам серебристых рыб.

«Addio, compare! [5]– Он в последний раз махнул рукой вслед уходящей галере. – Addio, Cathay» [6].

Он побрел к концу причала, не замечая соленой свежести ветра и кричащих над головой чаек. Там ждал военный корабль англичан, снаряженный для плавания в Венецию. Английский принц Эдуард, новый командующий силами крестоносцев, едва услышав об избрании Тебальдо, вызвался снабдить нового папу свитой и конвоем.

Как моряк, Орфео невольно дивился этому судну. Перекрытия палубы выступали по бортам, укрепленные, по обычаю южан, клиньями, но отношение ширины судна к длине исчислялось как три к пяти, а у стройных венецианских галер это отношение было один к пяти. Ясно, это военное судно выстроено так, чтобы противостоять суровым северным морям, тогда как галера Нико Поло предназначена скользить по спокойным волнам Средиземного моря. И передний, и задний мостик корабля составлены из нескольких уровней, как у сарацинских карак, и единственную мачту венчает надстройка. Лучники и пращники таким образом выигрывали в высоте положения по сравнению с воинами боевой галеры. Корабельный зодчий расположил весельные люки всего на две ширины ладони друг от друга, так что на двух или трех гребных палубах могли легко разместиться две сотни гребцов. При свежем ветре судно могло легко делать двенадцать узлов. Никакой пират не осмелится атаковать флотилию таких кораблей.

Орфео досадливо крякнул. Даже нападение пиратов не оживит плавания. Мрачно упершись взглядом в землю, он поплелся обратно к городу. Отражение высоких стен Акры в водах залива дробилось в волнах и распадалось, подобно миражу. Если избранный папа сразу обретает дар провидения, то слова его сбудутся, и через несколько лет эти могучие стены будут повергнуты в прах. Так или не так – одно Орфео знал наверное: прихотью того же понтифика безнадежно разрушены едва возведенные замки его надежд и мечтаний.

Он задрал голову, разглядывая портовые башни. Высокие, суровые и холодные, башни стояли над ним, как в детстве, отец и старшие братья. Мальчишкой, когда старшие мужчины грозили совсем подавить его неокрепшую душу, он убегал к бабушке. И в последние годы женщины неизменно утешали его во всех невзгодах, причиненных родней, приятелями и товарищами по команде.

Так будет и сегодня. Обратив спину к военному кораблю, Орфео зашагал к дому в переулке, к которому они с Марко так весело торопились утром.

– Поганое дерьмо! Поганая бычья задница!

Примо грохнул кулачищем по планке сиденья на передке. Скинув деревянные башмаки, он забросил их на груду дров и слез в грязь, в которой увязли колеса его телеги и ноги по щиколотку. Обругал тяглового вола и жидкую грязь под колесами. Гроза, прошедшая ночью в горах, превратила проселок в трясину.

– У тебя же шкура будет целее, если мне не придется заново разгружать телегу, – обратился он к волу.

Выбравшись из грязной колеи, крестьянин начал свирепо обдирать ветки с придорожных сосен. Настелил гать перед обоими колесами и налег сзади.

– Ха! Тяни, Юпитер! – выкрикнул он, кряхтя и налегая плечом на повозку. – Шевелись, скелетина!

Заскрипела ось, колеса чуть сдвинулись с места.

У него чуть не лопалась спина, пятки тонули в грязи. Ноги скользнули, и он шлепнулся в лужу. Издав протяжный стон, телега скатилась обратно.

– Porco Dio! Putana Madonna! [7]

Захватив из лужи пригоршню бурой склизкой глины, он со злостью запустил грязью в сторону пары приближавшихся монахов. Те шагали по колее, оставленной колесами его телеги. У того, что покрепче с виду, через плечо висела дорожная сума, а слякоти под ногами он словно бы и не замечал. Ступил прямо в лужу, между тем как маленький брезгливо подобрал подол и на цыпочках выбрался на обочину. «Дерьмо! Только этих и не хватало. Встретить на дороге священников! Да еще нищенствующих братьев!» В тот день, когда мать слегла в смертельной немочи, Примо как раз повстречал на дороге священника. И нутром, хранившим древние предания, знал, что та встреча и привела к ее смерти. Он трепетал перед духовным сословием не меньше, чем все его односельчане, но, не в пример другим, очертя голову бросался навстречу своему страху. И на подошедших иноков взглянул, не скрывая враждебности.