Юрий Кларов - Пять экспонатов из музея уголовного розыска [с иллюстрациями]

— Итак, — сказал я, — во-первых, вы не обратили внимания на часы Аракчеева и Дашковой. А во-вторых?

— А во-вторых, я не придал никакого значения столику, который стоял в простенке между двумя окнами. Между тем этот столик предназначался для часов, которые отец начал разыскивать ещё до моего рождения и за которые готов был отдать всю свою коллекцию.

— Что же это были за часы?

— Не торопитесь, голубчик. Приготовьтесь лучше к путешествию. Мы сейчас с вами отправимся по следам легенды в Москву 1584 года.

Ни на что не был похож этот год, последний год царствования на Руси царя и великого князя Иоанна, по батюшке Васильевича, а по Прозванию Грозного.

Уже наступил март, а зима и не думала униматься. Хлещет ветер по плотно закрытым ставням приземистых домов, валит заборы, будки сторожей у брёвен-колод, перекрывающих улицы от лихих людей, ломает деревья.

Просвистев над валом Земляного города, в неуёмной свирепости своей обрушивается он на толстые кирпичные стены и башни Великого посада, а ныне Китай-города.

Не под силу ему стены. И, забив снегом бойницы всех четырнадцати башен Китай-города, тараном бьёт он по воротам.

Не смиряется и перед Теремным дворцом самого Иоанна Васильевича Грозного…

Нет-нет, а и застонут под его свирепым натиском не только Курятные, Колымажные или Воскресенские ворота дворца, но и Золотые, с башнею.

А почему? Тут и дурак сообразит.

Неспроста морозы и метели. Вершит сие душа злого чернокнижника, дьявольского механика и дохтура царя Иоанна Васильевича, немчины Бомелия, казнённого Грозным.

Это он, Бомелий, ветром высвистывает, снегом кидается, морозом московских людей, будто тараканов, вымораживает.

Всё небо застил злой еретик. Сумрачно над Москвой и тревожно. А вглядись в снежную круговерть — и увидишь его богомерзкую рожу. Кривляется и язык свой змеиный, раздвоенный, православному народу показывает. Дразнится да грозится: «Ужо доберусь я до вас! Ох доберусь! У-у-у!»

Что будешь делать? А говорили — помер. Может, и помер, да не вконец, ежели такое вытворяет. Не зря, видать, знающие люди говорят, что злая душа волхва в его волшебные часы переместилась. А часы-то не где-нибудь тикают, а в самом дворце государевом, рядом с Иоанном Васильевичем. Отсюдова и все напасти.

Казнить бы царю-батюшке эти часы, на плаху их отправить. А он всё в нерешительности пребывает. Память о волхве, видать, в сердце хранит. А часам Бомелия только того и надо.

Ишь как вьюга на все голоса завывает!

Да, большую власть имел при царе Бомелий. Уж на что Малюта Скуратов у Иоанна Васильевича в почёте был, а и тот при дохтуре особо не куражился. Опасался Бомелия и его часов. Большая власть была у еретика. Что, бывало, шепнёт Бомелий, то Иоанн Васильевич и выполнит. Так и летели головы под топором палача.

Много православной крови по наветам свирепого волхва было пролито. Ежели бы ту кровь всю собрать и в Неглинку влить, красной бы стала та речка и из берегов своих вышла.

А когда надоело рубить головы и на кол сажать, то научил Бомелий Иоанна Васильевича ядом людей травить. И не сосчитать, скольких потравили!

Долго свирепствовал чародей и часовщик. Однако пришёл и его черёд.

То ли опасался Иоанн Васильевич, что Бомелий может своё зелье не только другим, но и ему самому в питьё подмешать. То ли донёс кто на волхва, что ворует он против государя и имеет тайную переписку со злейшим врагом Иоанна Васильевича польским королём Стефаном Баторием. А может, просто не видел ещё Иоанн Васильевич, как волхвы помирают, и любопытство его одолело.

Да только приказал царь и великий князь своим верным слугам незамедлительно и безволокитно схватить Бомелия и бросить в темницу. Но, видно, тому его волшебные часы подсказали, что быть великой беде. Верно те часы хозяину служили, почище какой собаки. Собрал быстренько Бомелий свои пожитки — и в бега ударился. До самого Пскова довели его часы, а в Пскове промашку дали — праведник повстречался. Ну а на праведника никакое волшебство не действует. Тикнули часы и остановились. В тот же миг опознали Бомелия. Заковали в цепи и в Москву повезли. Здесь у него первым делом царь часы отобрал, чтоб они больше волхву ни в чём помощь не оказывали. А затем отдал Бомелия палачу. Часы Бомелия, что в Теремном дворце находились, кряхтели. По-человечьи стонали. И катились по звёздчатому восьмиугольному циферблату со знаками зодиака капли алой крови, будто не волхва пытали, а его машину дьявольскую.

Пожалел, говорят, верные волхву часы Иоанн Васильевич и велел он пытки Бомелия прекратить незамедлительно. Сказано — сделано. Объявили злодею царскую милость и определённую Иоанном Васильевичем казнь — быть Бомелию зажаренным на вертеле. Вот тут-то еретик и не смолчал. Заговорил Бомелий. Так заговорил, что у палачей от его слов поджилки затряслись. Да, не в христианском смирении помер злой еретик. В дьявольском гневе помер. Проклял он своего благодетеля и многое страшное предрёк ему. А часы Бомелиевы, которые по велению царя были принесены, дабы могли проститься со злым волхвом, всё поддакивали своему хозяину: «Так, так, так, так…»

Сказал Бомелий, что недолго жить царю, что помрёт он в марте 1584 года, о чём волшебные часы знак дадут. Сделал Бомелий пророчество и о самих часах волшебных.

Спросили волхва: в какой день помрёт Иоанн Васильевич и какой знак об этом часы волшебные дадут. Этого Бомелий по злобности своей сказать не захотел — помер.

И так повернулось, говорит легенда, что всё, о чём сказал еретик, стало сбываться. И неудачи ратные. И смерть сына от отцовской руки. И унижение великое…

К 1584 году Иоанн Васильевич тяжко заболел. Съехались в Москву лекари, а вместе с ними и волхвы. Лекари лечили. Попы да монахи молились. Волхвы меж собой спорили: под чьим покровительством находится царь — солнца или луны. А бояре — те выжидали…

Нет, не зря из метельной круговерти подмигивал православным продавший чёрту душу дохтур Бомелий. Не зря. Знал звездочёт, что смерть уже где-то недалече.

Проскочила, верно, безносая вместе с ветром через Фроловские ворота в Кремль. Взобралась неслышно на крыльцо Красное и уж по Святым сеням, а то и по Большой золотой палате бродит.

А может, уж и в покоевых хоромах озорница — в Крестовой палате или в опочивальне царя-батюшки, где на витых столбиках под шатром его кровать стоит?

Воет. Надрывается. Криком кричит метель. Улюлюкает, грозится: «Что, испугались? Я вас!..»

В смятении и страхе затаились люди московские. О завтрашнем дне не загадывают — пережить бы сегодняшний.

Только в царских дворах будто ничего и не ведают. То ли не слыхать здесь, что за стенами творится, то ли слышать не желают.