Маргарет Дуди - Афинский яд

— Что? Смотреть, как ты трясешь яйцами, Эвбул? Нет, благодарю покорно.

— Эвбул швыряется своими яйцами, но никто не может их поймать, — заметил какой-то мужчина.

— Эй, ты, думай, что говоришь, а не то я тебя украду, — пригрозил Эвбул Фрине.

— Ты не удержишь меня и секунды, слишком быстро выдыхаешься. Я тебя знаю, — шутливо-презрительно проговорила Фрина.

— Тогда я украду кого-нибудь другого! — И юный Эвбул схватил низенькую девушку, которая стала яростно сопротивляться.

— Ах ты, — она резко ударила его по липу и в кровь расцарапала щеку острыми ногтями. Он тряхнул ее.

— А ну не шали, мегера!

Девушка начала отбиваться всерьез, отчаянно царапаясь, но похититель заломил ей руку за спину и не отпускал.

— Я украду тебя, и Фрине придется платить выкуп.

— Я отниму ее у тебя — вот же она, я ее вижу.

— Так я ее спрячу, — и юноша сделал вид, что уходит, взвалив девушку себе на плечи. Она лягнулась, и он ударил ее.

— Еще одна такая выходка — и получишь в глаз. Да, Фрина, я унесу девчонку и спрячу так, что ты ее не найдешь.

— Та-ак! Вот ты что затеял! Что ж, тогда я буду безутешной матерью.

Оправив волосы и хитон, Фрина встала посреди комнаты:

Тут гетера повернулась к похищенной девушке и свирепому юноше, который медленно опустил свою жертву на землю: оба позабыли о драке и застыли перед Фриной, очарованные неожиданным представлением.

Одна из кухарок бросила Фрине венок, сплетенный из пшеничных колосьев, на которых покачивались золотые зерна. Та водрузила его на голову.

И Фрина схватила миску с овсяной похлебкой, принадлежащую маленькой флейтистке Фисбе.

Мы захлопали и закричали, словно зрители в театре Диониса. Молодой человек, отпустивший девушку, казалось, позабыл о своих злодейских замыслах и аплодировал вместе со всеми.

— Вы хорошие мальчики и девочки! — закричала Фрина. — Я служу Исодету, Богу Равенства, и велю Трифене угостить всех хлебом и вином за мой счет! Просыпайтесь! К чему дрыхнуть, когда можно танцевать и веселиться ночь напролет?

Комната наполнилась счастливым смехом: это предложение пришлось по душе многим гостям Трифены. Двое мужчин закружились в хмельном танце под аккомпанемент лиры и звонких кротал.

— Пусть все будет, как полагается, — распорядилась Фрина. — Давайте, все вместе! Принести факелы!

Все до одного выстроились в длинную шеренгу, неровную и раскачивающуюся, нежно запели, а потом вдруг завыли свирели, кроталы загрохотали, сидящие на маленьких пальчиках цимбалы оглушительно залязгали, взревели флейты. Позади замелькали факелы, и мы двинулись вперед, танцуя на ходу, переполненные радостью, словно звезды, кружащие в небе вокруг земли.

И вот эта вереница танцующих гуляк, эта шумная толпа во главе с Фриной хмельным комосом прошла через весь дом, на верхние этажи и снова вниз. Маленький мальчик рядом с Фриной играл на псалтерионе, кроталы и цимбалы грохотали, флейтистки, оказавшиеся в самом сердце толпы, из всех сил дули в свои флейты, пытаясь вдохновить нас на подвиги. Все мы словно обезумели. Лишь много позже нам пришло в голову, что любоваться, как чудесно Фрина изображает историю Деметры и принимать последовавшее за этим предложение, возможно, было не слишком осмотрительно.

Следующий день был далеко не таким приятным. Я говорю «день», ибо попросту не застал утра. Еле-еле добравшись домой на рассвете, я отправился прямиком в постель. Я спал беспокойно, то и дело просыпаясь от кошмаров, но встал, только когда солнце уже близилось к зениту. Не будь раны, я бы легче перенес ночную попойку. Впрочем, кто знает? Ведь никогда прежде мне не доводилось участвовать в столь потрясающем, бурном веселье. А вот для богатых и красивых молодых людей, вроде Алкивиада (ныне покойного) или Эвбула, это было привычным делом, понял я. Подобные мысли льстили самолюбию, и насладиться ими сполна мешали только сильнейшая головная боль и тошнота.

Я встал, вымыл голову и напился холодной воды. Совершенно не желая видеть мать или Феодора, я тщательно оделся и пошел, вернее, побрел на Агору, где первым делом утолил вновь разыгравшуюся жажду ледяной водой из фонтана. На земле, скорчившись возле переносных печей, сидели торговцы хлебом; старухи готовили овсяную похлебку, пекли безвкусные лепешки и, привлекая покупателей, пронзительно вопили: «Ситион!» Проходя мимо, я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и быстро нашел укромный угол, в котором можно было незаметно вырвать. Кожа чесалась и горела, глаза отказывались смотреть. Но у меня есть важное дело, напомнил себе я. Нужно искать нового раба. В кожаном мешочке на груди побрякивали гиметтские монеты (количество которых уменьшила ночь, проведенная у Трифены), и, бродя по площади, я сжимал свой драгоценный запас серебра в руке.

Отчаянно пытаясь найти работу для глаз и мыслей, путающихся и вялых, словно больные ягнята, я твердил себе, что надо пойти на торги и посмотреть, не подвернется ли там кто-нибудь подходящий. Торги, к счастью, были в самом разгаре. Продавалось кое-какое имущество из дома Эпихара, первого мужа Гермии. Странно, что теперь, после смерти ее второго супруга, все это не отменили. Но обвинение Гермии в страшном убийстве лишь придавало действу дополнительный интерес.

— Да, Гиперид, не ожидал встретить тебя среди зевак! — воскликнул кто-то из присутствующих при виде рослого гражданина, который широкими уверенными шагами приблизился к толпе.

— Нет? Я-то удивлен, что зевак так мало, — отозвался Гиперид. — Афиняне, словно вороны, всегда кружат над убитыми. Жаждут зрелищ и рассказов о чужих несчастьях. Нам, защитникам, приходится удовлетворять их аппетиты, а не то сами пропадем.

Гиперид, знаменитый защитник и оратор, уже разменял седьмой десяток, но был самоуверен не по возрасту. Я недолюбливал этого человека, помня, как минувшим летом он обошелся с Аристотелем. Гиперид заявил, что памятник, который философ воздвиг своей усопшей супруге Пифии, не может оставаться в Афинах. Этого пожилому политику оказалось мало, и он сделал все, чтобы показать Аристотелю, что тот не больше чем метек, обычный чужеземец. Но многие любили Гиперида, одинаково приветливого со всеми, включая сторонников Александра. Мой будущий тесть назвал его Кувшинным Рылом — это прозвище давно и не без оснований приклеилось к престарелому оратору, у которого было вытянутое лицо с необыкновенно длинными ушами, торчащими, словно ручки высокой старинной амфоры. Но даже если злые языки не врали, женщин наружность Гиперида никогда не смущала.