Маргарет Дуди - Афинский яд

Так значит «Фрина» — это всего лишь прозвище! Оно звучало так привычно и естественно, что даже не верилось, как под ним могло скрываться вполне заурядное имя — Мнесарет. Эта новость едва ли на руку Обвиняемой, решил я. «Фрину» знали все и любили многие, «Мнесарет» же была незнакомкой, и ничто не мешало втоптать ее в грязь и раздавить.

И тут ввели закутанную в черное фигуру, с лицом, закрытым плотным покрывалом. Это была Фрина, которая выглядела совсем как Гермия на первом слушанье, если не считать небольшой разницы в росте. Возле нее суетилась женщина пониже, тоже закутанная в покрывало. Что ж, по крайней мере, Фрине позволили оставить при себе служанку. Но не успел я додумать эту мысль, как Эвфий и Эвримедонт выступили вперед и начали что-то говорить — я различил холодный голос Эвримедонта. Басилевс нехотя кивнул и велел стражникам увести служанку. Женщина может появиться на суде Ареопага, только если она — Обвиняемая. (Рабынь обычно допрашивают в другом месте, а их показания просто зачитывают вслух.)

Фрина стояла одна в углу помоста, словно колонна, задрапированная черной тканью. Ее не беспокоила осенняя прохлада. Вот так гетера должна была простоять до самого окончания суда, не двигаясь, не говоря ни слова, — и никто, даже ее собственная рабыня, не мог дотронуться до ее руки, подбодрить ласковым словом или поддержать, если ей станет дурно.

Гиперид, защитник Фрины, пришел отдельно и имел право подойти к ней лишь во время своей речи. Пока говорил его противник, он стоял, скрестив руки, с мужественно-непреклонным лицом. Гиперид ни разу не взглянул на свою подзащитную, и, даже когда он поднялся, наконец, на бему, их разделяло расстояние в несколько локтей. В качестве Обвинителя выступали сразу двое: Аристогейтон и его сторонник Эвфий. Это было странный, хотя едва ли неожиданный союз.

— Все речи написал Эвфий, — прошептал стоящий рядом со мной мужчина своему другу, который, очевидно, считал эти сведения вполне достоверными. И впрямь, сплетник, казалось, был хорошо осведомлен. — Эвфий писал, а Манфий и Эвримедонт помогали. Эвфий гораздо способнее и изворотливее Аристогейтона. Но, разумеется, у него нет такого влияния на публику. А потому пришлось ему довольствоваться ролью тайного советчика. Два дня назад они работали до самого рассвета.

Это звучало вполне правдоподобно. Эвфию, который со школы пользовался репутацией выдающегося логика, недоставало солидности. Зато этот тщедушный человечек, как никто, умел изложить суть, и каждый его доклад тепло принимался членами Экклесии. Однако монотонный голос и непредставительная внешность не позволили ему добиться настоящего ораторского успеха. Сегодня Эвфий облачился в новый тяжелый плащ, а его клочковатая бородка была подстрижена и напомажена. Позади стоял Эвримедонт, ярый защитник Элевсинских мистерий, высокий, бесстрастный, с каменным лицом, напоминающим древнюю трагическую маску. В этом человеке, которому часто пророчили будущее верховного жреца Деметры, уже было что-то от иерофанта: четкий профиль с длинным, прямым носом и лик, величественный и непроницаемый, словно бронзовое забрало.

На протяжении всего суда Эвримедонт с невыразимым презрением смотрел то на Фрину, то на свидетелей ночного веселья в доме Трифены. Рядом стоял Ферамен, тоже заметный, хотя и менее симпатичный; его шишковатый нарост так и пылал от возбуждения. На лице охотника за свидетелями было написано полное удовлетворение собой, он что-то шептал Эвримедонту и даже Эвфию, явно не одобряющему подобную фамильярность. Кажется, он считал Ферамена чем-то вроде инструмента, который ни с того, ни с сего начал требовать внимания. Некоторая раздражительность со стороны Эвфия была вполне понятна и простительна, ибо ему предстояло тщательнейшим образом выслушать речи обоих ораторов и (не забыв оценить реакцию публики) быстро внести поправки во вторую обвинительную речь.

Из Аристогейтона, с его высоким ростом, великолепно поставленным, проникновенным голосом и врожденной способностью всегда быть в центре внимания, получился достойный Обвинитель. Нынче он являл собой внушительное зрелище. Его волосы, обычно торчащие в разные стороны, ниспадали изящными локонами. Бороду тщательно подровняли. Кто-то умный посоветовал оратору привести в порядок ногти, вечно грязные и обломанные. Вопреки моим ожиданиям Аристогейтон (очевидно, вняв доброму совету) сменил алый спартанский плащ на груботканый, из суровой шерсти, и нарочито простой.

Аристогейтон, как Обвинитель, должен был говорить первым. Первое выступление играет огромную роль в судебном разбирательстве, подчас определяя его исход. Если Обвинитель одновременно дотошен и красноречив, Защитник, еще не открыв рот, оказывается в невыигрышном положении. Кроме того, его речь не может быть длиннее. А посему немногословность позволяет Обвинителю ловко обезоружить противника. Служитель откупорил клепсидру, и Аристогейтон заговорил.

— Афиняне, я, один из вас, пришел сюда сегодня, дабы воззвать к вашей чести и справедливости, к вашей вере и набожности. Кто посмеет ослушаться воли богов, кто откажется служить им, кто не испытывает к ним благодарности? Сегодняшний суд касается всех, кому дороги Афины и наша религия.

Если мне не изменяет память, до сих пор все сказанное Аристогейтоном полностью совпадает с текстами, которые после суда разошлись по рукам (не без участия его сторонников). Но часто «речи», ставшие достоянием общественности в письменном виде, существенно отличались от того, что мы слышали на суде, и первая речь Аристогейтона — не исключение. Я раздобыл (и в свое время даже прокомментировал) эти претендующие на точность записи, которые воспроизвожу здесь, но в случаях, когда моя память оказалась точнее, я позволил себе полагаться на нее. Я нахожу свой вариант более правдивым, чем те, которые Обвинитель и Защитник распространили после знаменитого суда.

Публика хорошо приняла вступление Аристогейтона (или Эвфия). Возразить против этих исполненных благочестия слов было нечего, а потому, как и надеялся оратор, слушатели внимали ему, сохраняя полную серьезность.

— Мы собрались сегодня, — продолжал он с нарастающей силой и страстью, — дабы решить, что делать с отравой и скверной, поселившейся среди нас: оставить или искоренить. Мы судим Мнесарет, известную, причем довольно широко, под именем Фрина. Эта женщина, знаменитая куртизанка и блудница, имела наглость осквернить Элевсинский обряд — святая святых, основу нашей религии, опору и поддержку Афин и всех афинян, которые, исполненные благодарности, участвуют в ритуалах, посвященных возлюбленной нашей Деметре и ее преданной дочери Коре. Удивительно: эту блудницу зовут Мнесарет, что значит «память о добродетели». Как не подходит это имя ей, кому не ведомы ни добродетель, ни совершенство. Эта женщина, которую уместней будет называть Фриной, повинна в двойном святотатстве. Она устроила отвратительное празднество, на котором представила нового бога: Исодета-Распределителя, или, повторяя ее собственные слова, «бога равенства». Сие незаконное, непонятное и опасное божество не принадлежит к афинскому пантеону, однако Фрина, взяв на себя роль жрицы, возглавила шествие с факелами и музыкой, иными словами — религиозную процессию в честь существа, которое ее злобный разум измыслил нам на погибель… Эта блудница обвиняется в тягчайшем преступлении — иначе не стояла бы здесь. Некоторые утверждают, что Мнесарет, дочь Эпикла из Феспии — чужеземка, а потому не должна судиться Ареопагом. Но вспомните, что проступок этой женщины заслуживает самой строгой кары, и вы согласитесь, что ее присутствие здесь необходимо. Государственный характер ее преступления, которое затрагивает каждого, вынуждает Афины судить беотийку — редкое удовольствие! — как судили бы афинянку. Ей позволено иметь Защитника — шаг, на который мы пошли исключительно из любви к справедливости и по доброте душевной.