Игнасио Гарсиа-Валиньо - Две смерти Сократа

— Я слышал о Ксенофонте. А почему бы тебе не попросить его самого? Он сочинит хвалебную эпитафию без всякого потайного смысла.

— Наверное. Но рискну предложить это тебе.

— Боюсь, я тебя не понимаю.

— Подарив мне свою книгу о Протагоре — я до сих пор ее храню, — ты сказал, что размышления над рукописью важнее самого результата.

Продик кивнул. Теперь он понимал.

— И потом, кто сможет составить надгробное слово лучше вас, софистов, — усмехнулась женщина, — со всеми этими вашими «парадоксами».

Несмотря на уговоры и лесть, Продику не хотелось браться за эпитафию. На самом деле он никогда не считал себя великим оратором. Идея у софиста была всего одна, притом не самая удачная: «Здесь лежит Сократ: теперь он познал истину».

Аспазия задумалась на минуту, а потом сказала, что в этих словах как нельзя лучше отражен образ мысли софиста.

— Ты пользуешься тем, что покойный не сможет тебе ответить, — заметила она едко.

— А я бы не удивился, вернись он из Аида, чтобы со мной поспорить.

Аспазия поморщилась. Продик понял, что наговорил лишнего. К чему расстраивать подругу?

— Но эпитафия не так уж плоха. Пожалуй, ее стоит приберечь для моего собственного надгробия. «Здесь лежит Продик. Наконец-то он обрел истину».

— Ты всегда был несправедлив к нему. Даже сейчас. Разговор принимал весьма опасный оборот. Аспазия готова была сжечь корабли с яростью спартанского флотоводца. Между старыми друзьями было слишком много невысказанных обид, способных разрушить вновь обретенную близость.

— Я смотрю, годы пощадили твою память, — вздохнул софист.

— Не будем об этом.

— И вправду не стоит, — согласился Продик.

— Вот именно. Больше об этом ни слова.

— Давай на спор: попробуй не думать о большом голубом слоне, который плещется в луже.

— Хорошо. — Она прикрыла глаза. — Я не думаю о большом голубом слоне, который плещется в луже!

— А вот и нет: думаешь. Аспазия тихонько рассмеялась.

— Раз уж мы об этом заговорили, почему бы не выяснить все до конца? Я потеряла сына — такое забыть невозможно. Хотя я, наверное, и вправду была тогда с тобой слишком сурова.

— Вот именно.

— Но ты сам виноват. Ты обманул меня.

— Мой поступок обошелся нам очень дорого, — покаянно произнес Продик. — Бывают ошибки, способные сломать человеку всю жизнь.

Аспазия молча глядела вдаль.

— Кроме того, — продолжал Продик, обняв ее за плечи и повернув к себе, — мы не были предназначены друг другу, Аспазия. Мне было не под силу сделать тебя счастливой.

— Ты любил меня. Но так и не решился признаться.

— Откуда ты знаешь, что я тебя любил? Сердце женщины внезапно пронзила печаль. Она хотела что-то сказать, но горло сдавили рыдания. Продик видел, что творится с его подругой, и не находил слов, чтобы ее утешить. Приходилось хранить молчание.

Аспазия закрыла лицо руками и медленно побрела прочь.

Солнце уже успело закатиться за линию горизонта, напоследок окрасив небо пурпурным цветом. Аспазия из Милета уселась у надежной прохладной стены Парфенона. Заглядывая себе в душу, женщина понимала, что ничего не может простить. Рана по-прежнему болела и кровоточила.

Здесь, среди парфянских фризов, Аспазия с грустью вспоминала о тех днях, когда Фидий познакомил ее с будущим мужем. Перикл сказал как-то раз:

— Фидий, ты понимаешь, что этот храм должен стать воплощением красоты и совершенства великой Афины?

— Дружище, — рассмеялся Фидий, — ты, видно, забыл, что я не верю в богов.

— Я тоже, но это не важно. Тот, кто увидит наш храм, в них поверит. А для нас он будет знаком того, что человек и без помощи богов может творить историю.

Фидий, отшельник Фидий. Вот здесь, на фризе — его автопортрет: грустный, плешивый старик. С какой горькой насмешкой глядит он на живых со своей стены. Аспазии отчего-то сделалось страшно. Она принялась нервно озираться, ища глазами Продика. Женщину сковал страшный холод, ей казалось, что призраки прошлого обступают ее со всех сторон. Аспазии захотелось немедленно поговорить с софистом: она почти не сомневалась, что ее друг чувствует то же самое.

Пока Аспазия отдыхала у стены храма, Продик смотрел с вершины холма на город. С высоты Акрополя Афины казались хаотическим нагромождением домов и лачуг, небрежной россыпью грязно-серых строений, среди которых, словно муравьи, сновали люди. Чудовищный лабиринт улиц, улочек и переулков раскинулся без всякого плана, без намека на логику, и только Панафейская дорога разрезала город на две части, по диагонали от Дипилонских ворот до Акрополя, оставляя с одной стороны дворцы и храмы, а с другой — лавки и кварталы ремесленников. За городом на много лиг растянулись болота, поля, где уже заколосилась пшеница, и серебристые оливковые рощи.

Кеосский софист подошел к Аспазии и протянул ей руку, но женщина неловко и растерянно ее отстранила.

— Не волнуйся, я все понимаю. Я придумаю другую эпитафию.

— Знаешь, я передумала. Лучше попрошу кого-нибудь другого.

— Я всего лишь старался быть честным с тобой.

— Что ж, у тебя получилось, — признала она с грустной улыбкой.

На этот раз Аспазия не стала отталкивать протянутую руку. Друзья молча спустились к подножию холма, где ожидали рабы. Первая встреча прошла из ряда вон плохо, и Продик на чем свет стоит ругал себя за это. И все же они снова были вместе. Повозка свернула к дому. Аспазия поправила волосы, окинула Продика задумчивым взглядом и вдруг робко, примирительно улыбнулась. У нее было для софиста еще одно поручение. Продику предстояло найти убийцу Анита — человека, который обвинил Сократа и заставил его выпить цикуту. Софисту и самому не терпелось приступить к расследованию. Он надеялся, что изысканное умственное упражнение поможет ему хотя бы на время прогнать мрачные мысли о смерти.

Продик и Аспазия завтракали в сумрачной, но уютной комнате, заставленной мягкими лежанками. Софист любил тихие утренние часы. Он привык начинать день с неторопливых, приятных размышлений. Суету и спешку Продик считал главными врагами человеческого рода. Аспазия, напротив, терпеть не могла лениться. Два совсем разных характера. Могли бы они ужиться? Кто знает…

Аспазия одевалась в простую и удобную черную кимберию [84] Кимберия — разновидность древнегреческой женской одежды. и слегка подкрашивала огромные черные глаза. Продик не уставал любоваться своей подругой. Женщина пребывала в отличном расположении духа и не давала гостю скучать. Она то и дело советовалась с Продиком, полагаясь на его вкус во всем — от перестановки мебели до выбора пояса, подходящего к тунике. Она придумывала для гостя все новые дела, а он был безмерно счастлив во всем угождать хозяйке.