Игнасио Гарсиа-Валиньо - Две смерти Сократа

Аристофан не сразу оправился после жестокой трепки. Через два дня он очнулся в Сунийской оливковой роще, далеко от Афин, с раздутой, словно гнилой финик, физиономией. Сначала перед глазами комедиографа возникла нелепая шапка Ксанта, потом тускло-синий кусок неба и пустынные холмы, а еще через несколько мгновений он горько пожалел, что не отправился в царство мрачного Аида.

Верный слуга помог своему господину подняться на ноги, бормоча невнятные утешения. Кости Аристофана были целы, и он сумел, хромая и опираясь на плечо Ксанта, добраться до дома своего приятеля. Кинезий, не раздумывая, предложил другу приют. Ксант не пожелал бросать хозяина, и ему позволили остаться в помещении для прислуги. Приглашенный Кинезием лекарь осмотрел больного, промыл ему раны, напоил укрепляющей микстурой и прописал полный покой на целую неделю. Немного окрепнув, Аристофан поспешил в Ареопаг жаловаться на жестокие увечья. Судьи рассмеялись ему в лицо:

— И ты еще смеешь сюда являться? Ты, который столько раз издевался над афинским судом в своих кощунственных комедиях и даже имел наглость обозвать судей слепыми кротами?

— Кротами? Я, помнится, писал о зорких орлах, — возмутился Аристофан.

Пришлось комедиографу заплатить пятьсот драхм, которые он задолжал хозяину виллы, и еще семьсот в придачу — за оскорбление суда.

Аристофан был окончательно и бесповоротно разорен. Из всего имущества у него остался один-единственный раб. Поразмыслив Аристофан решил дать Ксанту свободу: пусть отправляется на все четыре стороны искать себе нового хозяина. Преданный Ксант ответил, что не подчинится, даже если господин прикажет ему уйти.

— Тогда придется высечь тебя за неповиновение. Ксант молча снял тунику и приготовился принять наказание. Вид тщедушного, костлявого тела отнюдь не прибавил комедиографу кровожадности.

— А где я возьму двадцать драхм на кнут? — возмутился Аристофан. — У меня нет денег даже на то, чтобы наказать дерзкого раба. Давай-ка прикрой задницу и ступай раздобудь чего-нибудь съестного, только подешевле.

Ксант отряхнулся и вздохнул с облегчением: лучшего он и пожелать не мог.

Аристофан влез в долги, но денег хватило лишь на то, чтобы заплатить прежним кредиторам и снять ветхую лачугу в квартале Горшечников, среди грязных трущоб и дешевых борделей, посещать которые комедиографу совсем не хотелось. Улочка за его окном больше напоминала помойку, а сразу за домом начинался огромный пустырь, где среди репейника и чертополоха сиротливо торчали могильные камни. Вид окрестностей навевал на сочинителя тоску.

Друзья, как могли, старались поддержать комедиографа. Аристофана все любили, а попадаться к нему на язык никому не хотелось.

Несмотря на дружеские пожертвования, денег Аристофану вечно не хватало. Чтобы снять более достойное жилье, ему пришлось впервые в жизни отправиться к ростовщику. Представителям этой породы доставалось от комедиографа особенно часто. В Афинах не осталось ни одного жалкого менялы, который не точил бы на него зуб.

Городские ростовщики, наслышанные о несчастьях Аристофана, начиная от побоища на вилле и кончая катастрофой в суде, поджидали комедиографа с распростертыми объятиями, припрятав за пазухой увесистые камни. Они услужливо предлагали сочинителю вина, смеялись над удачными шутками из его последних пьес и наперебой предлагали свои услуги. Им не терпелось упиться несчастьем ближнего и насладиться властью над ним. Почтенные старцы, повидавшие на своем веку немало чужих горестей, прежде и мечтать не могли о такой удаче: прославленный Аристофан стучал в их двери, моля о помощи. Для комедиографа просить денег, особенно в рост, было страшным унижением. Обходя ростовщиков, он пускал в ход все свое обаяние и подолгу рассказывал о новой, почти завершенной комедии, которая непременно будет иметь успех и принесет баснословную прибыль. Заимодавцы рассыпались в поздравлениях и пожеланиях удачи, стараясь поскорее выпроводить настырного гостя ни с чем. Аристофан умолял уделить ему еще пару минут, а ростовщик подливал вина. Комедиограф принимался рассуждать о достоинствах нового жилья. Между прочим он упоминал, что присмотрел прелестную виллу в богатом квартале Эскамбониды. Затем следовало описание крепких стен, портиков, колоннад, огромных залов, уютных и светлых комнат, высоких потолков, внутренних двориков, купален, кухонь, кладовых, винных погребов и просторных помещений для прислуги. Чудесные виды, открывавшиеся из окон, были призваны дарить сочинителю вдохновение. В квартале имелся не только источник с чистейшей питьевой водой, но и специальные стоки для помоев. Такая вилла, вне всякого сомнения, была достойна великого комедиографа, но — вот беда! — стоила дороговато. Завершив свой монолог, Аристофан делал паузу, давая ростовщику возможность произнести реплику. Тот молчал, и комедиограф с печальным вздохом объявлял, что окна этого жилища богов выходят на юг. И он уже выбрал мебель и ковры, чтобы украсить комнаты. Ведь кроме таланта к сочинительству, природа наградила его недюжинными способностями декоратора. Ростовщик почтительно слушал, не переставая лихорадочно подсчитывать в уме. Наконец Аристофан называл совершенно невероятную сумму и замолкал, ожидая ответа, словно раската грома после молнии Зевса. Заимодавец кисло улыбался, заверяя просителя, что его просьбу никак нельзя назвать невыполнимой. Чуть позже, убедившись, что жертва проглотила наживку и попалась на крючок, он сообщал, что, к обоюдной выгоде, выплату долга следует производить каждый месяц. Потрясенный комедиограф принимался торговаться, но ростовщик был непреклонен: плата каждый месяц, и дело с концом. Если Аристофан вновь принимался расхваливать ненаписанную комедию, заимодавец ласково предлагал ему снять до поры до времени жилье попроще.

— Что значит — попроще? — ревел комедиограф. В ответ ему советовали вернуться в квартал Горшечников или, на худой конец, присмотреться к улице Треножников, Колиту, а то и Мелиту — выжженному солнцем пустырю за агорой, неподалеку от рыбного рынка. Аристофан кричал, что даже под страхом смерти не вернется в вонючие трущобы, и продолжал торговаться с невиданной горячностью. Сочинителя обуревал гнев, кровь бросалась ему в лицо, а с языка сыпались изысканные колкости вперемешку с циничными оскорблениями. Его, что, принимают за дурака? Да как этот жалкий мошенник, старая крыса, кровопийца смеет отказывать ему, великому комедиографу? В конце концов, Аристофан громко хлопал дверью и отправлялся искать справедливости к другому ростовщику.

В один прекрасный день он появился на пороге «Милезии» и, потупив взор, попросил аванс за комедию. Аристофану пришлось выслушать все, что Аспазия думала о бессовестных сочинителях, которые являются требовать денег, не предоставив даже первого акта. Впрочем, автору, который не боялся прогневать публику, выступая против порабощения женщин, можно было простить беспечность и невинные слабости. Аспазия возлагала большие надежды на новую пьесу о женской ассамблее, посрамившей мужчин, и комедиограф уже давно заверял ее, что работа идет полным ходом.