Игнасио Гарсиа-Валиньо - Две смерти Сократа

— Здесь лежит свободный человек, всю жизнь хранивший верность лишь самому себе. Алкивиад во всем хотел дойти до самого конца. В нем горело божественное пламя. Этот человек презирал посредственность, дышал полной грудью и вечно ходил по самому краю пропасти. В его жизни была только одна любовь — Афины.

Потом Аспазия прочла письмо Алкивиада, написанное много лет назад, в изгнании. То было прощание стратега с родным городом.

Афиняне,

Буря пьянит меня. Я скачу галопом по бескрайним лугам и горным тропам, и ветер не поспевает за мной, а над головой вьются чайки. Земля здесь дикая и юная, а море бесконечно.

По воле рока я разлучен с Афинами, единственным городом, который я люблю, разлучен навсегда. Одинокий корабль навеки унес меня от родного берега в далекую Фракию. Вы превратили меня в изгнанника, и нигде на земле нет мне приюта. Я скитаюсь из края в край. Глядя на море со стен мрачной Херсонесской крепости, я думаю, что там, за линией горизонта, остался афинский порт. Однако я привык жить по собственному разумению, не признавая над собой ни законов, ни правителей, и ставить свободу выше долга и верности.

Много лет подряд ложь и клевета завистников преследовали меня по пятам, низкие душонки добились своего и отняли у меня мою армию как раз в тот момент, когда я мог принести своему городу великую победу.

Слушая крики чаек над пустынными горами, я вспоминаю, как погибали наши корабли, брошенные на милость волн. Порой один воин может подать пример храбрости целой армии. Я всегда находил слова, чтобы вселить мужество в сердца дрогнувших солдат. Сколько раз нам казалось, что все потеряно, но поутру снова вставало солнце, и усталые, измученные люди сбрасывали оцепенение, чтобы с новыми силами броситься в битву.

Давно не стало изнеженного юноши, воспитанного на вилле Перикла, в роскоши и неге. Теперь кожа моя загрубела от солнца и морского ветра. Я еще молод и полон сил. Но жизнь моя превратилась в бесконечную пустыню. Ни надежд, ни иллюзий у меня не осталось.

Я всегда считал, что оглядываться назад трусливо и глупо — все равно, что пытаться остановить поступь Кро-носа, — а говорить правду, которую никто не желает слушать, благородно, но совершенно бесполезно. Мне не интересно, о чем судачат клеветники и невежды: тратить силы на спасение своего доброго имени я не стану. Да, я ошибался и, порой, поступал нечестно, но жил я лишь для того, чтобы вернуть афинской эгиде былую славу. Теперь вы обвиняете меня во всех своих бедах, но я не намерен держать ответ за ваши ошибки.

Я обращаюсь к вам, ибо знаю: конец мой близок; недавно мне приснилось, как женщина укрывает мой труп плащом. Я молю богов лишь о том, чтобы не остаться навеки в Херсонесе, вдали от родины. Впереди нет ни Лисандра [94] Лисандр (ум. 395 до н. э.) — спартанский полководец. с его войском, ни Никия [95] Никий (469–413 до н. э.) — афинский полководец и государственный деятель. , ни Гиппарха [96] Гиппарх — афинский тиран в 520–514 гг. до н. э. , и никакого другого царя, ни персидского сатрапа, ни гоплита [97] Го п л и т — древнегреческий тяжеловооруженный пеший воин (V–IV вв. до н. э.). , что пронзит меня копьем на поле брани… Теперь, когда моя жизнь неумолимо клонится к закату, я знаю, мне не суждено встретить смерть среди сражеьия и увидеть, как моя кровь мешается с кровью убитого врага; все будет по-другому, ибо, согласно Калину Эфесскому [98] К а л и н — греческий поэт VI в. до н. э. :

Выяснить, жив Алкивиад или нет, не составляло труда: достаточно было вскрыть его могилу. Торопиться было некуда, ведь Продик почти не сомневался, что гроб стратега окажется пустым. В Афинах только он и Необула знали тайну Алкивиада. Продик на чем свет стоит ругал себя за тугодумие. Почему он раньше не догадался, что это Алкивиад убил Анита? Софист даже не рассматривал этой гипотезы, ведь стратег был мертв; он сам присутствовал на его похоронах. В этом состояла главная ошибка Продика: он не учел того, что Алкивиад, даже мертвый, лучше всех подходил на роль убийцы. Стратег был политическим противником Анита — врагом демократии и несостоявшимся диктатором, — и близким другом Сократа; Алкивиад всегда отличался умом, жестокостью и храбростью, ему ничего не стоило пробраться в дом свиданий и хладнокровно заколоть человека, к тому же Необула охотно согласилась бы стать сообщницей своего любовника.

Алкивиад, изменник и враг государства, мог вернуться в Афины только мертвым. После смерти последнего сильного лидера, способного сплотить вокруг себя олигархов, демократы могли вздохнуть спокойно. Подложные похороны оказались блестящим тактическим ходом. Согласно этой гипотезе, опальный стратег мог вернуться в Афины тайком, при помощи своих соратников, однако… Разве после стольких лет в изгнании у Алкмеонида могли остаться соратники? Если только Необула.

До сих пор оставалось неясным, кто спланировал убийство: Алкивиад или сама гетера. Продик был готов допустить, что стратег оказался лишь орудием в руках любимой женщины.

Вскоре насущные и печальные заботы отвлекли софиста от расследования: здоровье Аспазии резко ухудшилось.

Из-за двери спальни не доносилось звука. Чтобы не мешать лекарю, Продик вышел в сад и принялся расхаживать вокруг бассейна; время от времени он останавливался, чтобы перекинуться парой слов со встревоженным слугой, садился на бортик, но тут же вскакивал и вновь принимался ходить. Каждые пять минут он заглядывал в переднюю, проверяя, не освободился ли лекарь. Геродик, прекрасный врач и брат Горгия, стал для Продика настоящим божеством. На этот раз он задержался у больной дольше обычного, а это само по себе было плохим признаком. Наконец дверь спальни открылась, и софист не помня себя бросился навстречу Геродику. Прежде чем задать вопрос, он прочел в глазах лекаря ответ.

Уведя Продика подальше от дверей, чтобы не слышала Аспазия, врач огласил приговор: счет пошел на часы.

— Она не знает, — добавил Геродик, — и не должна узнать. Бывает, что надежда помогает продлить дни и облегчить агонию.

Продик кивнул, стараясь проглотить застрявший в горле ком. Лекарь продолжал:

— У нее страшный жар, сердце бьется совсем слабо, ей трудно дышать. Аспазия слишком стара, ее жизненные силы давно исчерпаны.

Софист проводил Геродика до двери и долго смотрел ему вслед. У него дрожали колени. В горле застыл плач. Занималось утро, самое обычное утро, по небу лениво плыли первые осенние облака, в вышине купались стрижи со стрельчатыми хвостами.

Аспазия лежала на спине, укрытая одеялом, седые волосы разметались по подушке, в глазах не было ни боли, ни страха. Увидев Продика, женщина произнесла тихим, дрожащим голосом: