Джон Робертс - Заговор в Древнем Риме

— Ему об этом хорошо известно, господин. Он скоро освободится. А пока его нет, будь любезен, угощайся. Это тебя взбодрит.

Я последовал его совету. Старое мягкое сетинианское вино оказалось очень вкусным и было мне явно не по карману. Преисполненный нервозности и растерянности, я забыл в тот день пообедать, поэтому с большим аппетитом набросился на предложенные угощения. Они состояли, помимо вареных перепелиных яиц, из пирожков со свининой и прочих выпечных изделий с начинкой из меда и орехов. Не успел я доесть один из них, как в комнате появился Цицерон. Я был смущен, ибо он вошел как раз тогда, когда я слизывал с пальцев мед. Вскочив, я стал извиняться за причиненное беспокойство, но он, махнув рукой, велел мне сесть на место. Сам же расположился напротив меня и приготовился к беседе, не обращая никакого внимания на расставленные на столе закуски.

— Людей всегда приводят ко мне дела государственной важности, Деций Цецилий. В прошлом ты доказал свою преданность, когда безопасность государства была под угрозой. Будь любезен, поведай, что тебе удалось обнаружить сейчас.

Я начал рассказывать. Сначала об убийствах и о том, что их жертвами оказались ростовщики. О том, что Милон посоветовал мне внедриться в общество людей, недовольных своей судьбой, которыми кишел Рим. Когда я впервые упомянул имя Катилины, лицо Цицерона исказилось гримасой отвращения. Опустил я в своем рассказе только все то, что было связано с Аврелией. В конце концов, каждый человек имеет право на личные секреты.

— Луций Сергий Катилина! — казалось, это имя Цицерон не выговорил, а сплюнул. — Так вот до чего он дошел! Хочет вернуть те жуткие дни, когда на каждой улице римляне убивали друг друга. Я всегда знал его как злокозненного человека, а ныне убедился в том, что он вовсе спятил.

Цицерон через силу улыбнулся.

— Ты вел себя очень благоразумно и осмотрительно, Деций. Не знаю ни одного человека, у которого голова работала бы так хорошо, как у тебя. Ты тщательно исследовал все улики и сопоставил все имеющиеся в наличии ужасающие факты. После чего создал — как бы это лучше выразиться? — модель возможного развития событий. Тебе бы впору стать философом.

— Приятно слышать. Сочту твои слова за комплимент, консул, — ответил я. — Правда, меня поставил в тупик разговор с ростовщиком Гаем Рабирием. На приеме у египетского посла он меня заверил, что смерть заимодавца не отменяет долг. Но когда я обнаружил, что все убийства были тщательно продуманы, вещи стали обретать новый смысл.

— Но всадник Децим Флавий, лидер «красной» партии, не был ростовщиком и, казалось, не имел никакого отношения к заговорщикам. Как ты объяснишь его смерть?

— У меня на этот счет есть одна теория, консул. Но мне не хватает доказательств.

На самом деле я был почти уверен в причине смерти Флавия, но у меня было опасное предчувствие, что с этим была как-то связана Аврелия. Мне же не хотелось впутывать ее в эту историю: я все еще надеялся найти доказательства ее невиновности.

— И ты вознамерился разрешить эту шараду, убив своего врачевателя? — Он рассмеялся, что было весьма не свойственно Цицерону. — Это самая безрассудная вещь, о которой мне доводилось слышать. Впрочем, когда имеешь дело с одержимыми, боюсь, иначе действовать нельзя. Приходится прибегать к безумным методам.

— Что же касается Красса… — продолжала, но Цицерон меня прервал:

— Это всего лишь домыслы, Деций. У тебя есть неопровержимые доказательства козней Катилины и его приспешников. Но совершенно ничего нет об участии Красса в этом заговоре.

— Но у них не было бы ни малейшего шанса на успех, не имей они больших денег и надежной армии, — резонно заметил я.

— Деций, эти люди сумасшедшие. Они достаточно безрассудны, чтобы думать, будто выйдут сухими из воды, — продолжал настаивать на своем Цицерон. — Их головы забиты фантазиями. Они совершенно оторваны от реальности. Такие, как они, убеждены, что заслуживают высокой должности в силу неких врожденных способностей, очевидных лишь для них самих. Они не желают признавать, что путь к высоким почестям лежит через образование, тяжелый воинский труд и долгую самоотверженную службу. Они надеются посредством своих безрассудных действий обрести все это сразу в течение нескольких дней. Полагают, что всего этого можно добиться, всего лишь рискуя своими презренными жизнями. — Он потряс головой. — Нет, Деций. У Красса сейчас есть все. Зачем ему связываться с такими людьми?

— Хотя ты не сказал ничего такого, о чем прежде не думал бы я, боюсь, насчет Красса ты заблуждаешься.

— Тогда предоставь мне доказательства. Желательно в письменной форме. Я назавтра же выступлю перед Сенатом с обвинением против Красса и потребую отправить его в ссылку. Но для этого одних твоих подозрений мне недостаточно.

Я не смог ему возразить. Цицерон откинулся на спинку стула и более спокойным тоном произнес:

— Продолжай расследование, Деций. Ты уже сослужил нам неоценимую службу. Я должен знать все, что ты сумеешь выяснить об этом заговоре. Теперь, когда известно, где находятся два их крупнейших тайных склада оружия, можно сказать, что мы укрепили свои силы на добрую половину легиона.

— Но еще не известно, когда они собираются совершить свою вылазку, — возразил я.

— У нас есть в запасе немного времени. Давай-ка выясним всех участников поименно, прежде чем я вынесу это на обсуждение Сената. Тем временем переговорю с претором Метеллом, чтобы он утвердил твои законные полномочия в этом деле.

— Кстати, о преторах. Не считаешь ли ты вероятным, что претор Лентул Сура в самом деле замешан в заговоре?

Цицерон на минуту задумался.

— Лентул Сура — человек низкий. Мало кого цензоры исключают из Сената на следующий год после избрания консулом. Мне кажется, такой человек — первый кандидат на роль заговорщика, однако я не поверю в это, пока не увижу доказательств.

Только теперь я кое-что вспомнил. Именно Красс во время своего неудачного пребывания в должности цензора восстановил Лентула в правах члена Сената, что позволило тому на следующий год избраться претором. Выходит, Сура был обязан Крассу. Но об этом я ничего Цицерону не сказал.

— Ты прав, что скептически отнесся к именам, которые назвал Катилина. Гортал с Лукуллом превратились в ленивых садовников — до всей этой чепухи им теперь нет дела. Если бы они и им подобные оставались в Риме и чаще оказывали помощь Сенату, вместо того чтобы заниматься рыбоводством, у нас бы не было столько неприятностей от таких бездарных личностей, как Катилина.

Рыбные пруды были предметом непомерной гордости Гортала и Лукулла, которые выращивали в них экзотические виды рыб, приучая их к обитанию на Италийском полуострове. Цицерон считал эти занятия проявлением легкомыслия, о чем неоднократно заявлял в выступлениях перед Сенатом.