Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

Пуля попала с самолёта Чапаеву в голову. Переправу через Белую обстреливали и бомбили с аэропланов. Впереди Уфа. Врач Жемков клещами плотницкими вытащил застрявшую в кости черепа пулю. Забинтовал голову грустного начдива. Иван Кутяков взял переправу дивизии в свои руки. Помчались конники по берегу реки, выискивая лодки, будары, чтобы переправить броневики и орудия. Отняли пароход, прицепили баржу, на которую скатывали «Ланчестеры» и «Остины». Переправляли на другую сторону. День прошёл в угаре. Второстепенное направление, отводимое 25-й, стало главным. Другие полки и дивизии не справились с задачами. Чапаев с Кутяковым справились.

Утром рано ел Иван яишню на сале, как к нему ввели печника. В волнении рассказал, что ночью переплыл реку, чтобы сказать, как утром пойдут полки белых в «психованную» атаку. Иван не знал, что такие атаки бывают. И приказал рыть траншеи и установить на прямую наводку орудия, на флангах выставить все имеющиеся пулемёты. Конницу и броневики спрятал в резерв.

Они тогда ещё не ожесточились. Жалели сверстников, падающих и корчащихся от боли смертельной. В снах и полудрёме видит Иван глаза. Чужие. Болью безутешной окаченные. Много этих укоряющих немых свидетелей страшного и горького. Глаза жалуются и тоскуют.

Не будут встречать ребятишки чумазого от угольной пыли и мазута Степана Дудкина, машиниста паровоза. Это был такой друг! Если обойти все страны, другого похожего на него, не найти. Может быть, и остался под солнцем, не смани он его тогда. Кто знает, кто кого сманил. Сейчас вместе ходили бы в клуб, плевались подсолнечной шелухой, угощали комсомолок жмыхом и тискали их в тёмном фойе кинозала. Может быть, работали вместе. Мечтали о том новом государстве, которое они завоюют, в котором всё будет по справедливости, по совести. У всех будут блины по праздникам и блескучие атласные шаровары, а жилетки — красного бархата. Не получается по справедливости. Не выходит. Пока. Даже лепёшки с отрубями не все едят. Неловко Ивану приносить свой паёк. Тётя в детском доме получает гнилую капусту, прогорклое масло, стакан пшена с чёрными мышиными вкраплениями. Стыдно ему становится, когда выкладывает из мешка сахар, трофейные мясные консервы, коровье масло рисовую крупу, белую муку, осетровый балык, чёрную икру. «Нет справедливости, — думает Иван и тошно ему становится. — За это ли воевали?»

Из губернских организаций наезжают важные уполномоченные в автомобилях, в иностранных пальто, в галстуках и шляпах, пахнущие одеколоном. Глаза наглые, спокойные, лица — свежие, сытые самодовольные. «Эти построили социализм, но только себе, а народ так и будет за кусок хлеб работать. Неужели всё было зря? — задаёт себе вопросы Иван Чагин — коммунист и не находит ответа. — Хорош Гребнев. Окружил себя подхалимами, которые ему в рот глядят. Любимые песни секретаря выучили, чтоб на гулянках петь. Выгнал писаря, который за гуся справку выдал. А справка кому? Надо разобраться. Выгнал одного, а другого принял. Тот в коридорах комсомолок тискает, а те хохочут и конфеты у него берут. Скотов надо таких стрелять, а не в партию принимать. Что сам Гребнев видел? Писать не умеет. В окопах учён, на бронепоезде ликбез проходил. Где Австралия он знает, кто такой Байрон — лучше не спрашивать. Такое время. Он и сам не рад, что приходится заниматься разными вопросами, которые всегда неотложны, которые требуют его вмешательства. Есть исполком, есть аппарат, который всё больше о пайках думает, а не о решении городских проблем. Гребнев сам виноват. Не требует с подчинённых планов работы, не контролирует исполнение их. Сам, везде сам. Не доверяет. Не умеет руководить? И то и другое. Решает Иван.

Прошёл тревожный месяц гражданской жизни. Трудно Ивану вживаться в новую жизнь. Не понимает её. Двусмысленная какая-то она. Две правды у народа и у новой власти. Как понять её? Привозит материалы из рейдов. Ждёт, когда Екатерина Дмитриевна прочитает его новые зарисовки, писанные вечерами в сельских избах при свете коптящих ламп, под пьяные выкрики парней, отбирающих у крестьян оружие, а если подвернутся самогон, сало, не побрезгуют. Попробуй пожалуйся. Подбросят парочку обойм, доказывай, что ты не верблюд.

Катя понимает эту новую жизнь. Она легко разбирается в ней, старается помочь людям вникнуть в её суть. Ничто её не волнует и не тревожит, так как у неё нет сомнений в правильности партийного курса. О НЭПе говорит много, потому что много читала брошюр и газет, поясняющих необходимость новой экономической политики. Вот такая она умная и красивая.

Малиновый шар продрался сквозь предутреннюю мохнатую пелену, начал набухать кроваво, заполняя край неба над степью, над сёлами. Переночевав на хуторе Силкин Кут, прочитав лекцию о предстоящем севе и, вручив секретарю комсомольской ячейки две газеты, отряд поехал дальше. Иван думал о том, как лучше написать материал о проверке семян, о том, что молодёжь учит стариков и старух читать и писать. Гребнев от скуки затеял беседу с расспросами. Иван отвечал неохотно и лениво. Секретарь наседал, пытался растормошить его.

— Какие тёмные личности посещают редакцию?

— Никаких не заметил, пишу заметки. Теперь вот и фотокарточки начну делать. Не умею. Надо мне на учёбу съездить в Самару. Не осилю…

— Надо. Поедешь учиться. Сейчас не об этом. Тебе мандат дал? Ты любого подозрительного можешь арестовать и по телефону вызвать конвой. Бдительность. Оружие у тебя всегда должно при себе находиться. Война не кончилась. Надоела? Ты коммунист? Враг не спит. Нас не станут судить за свержение строя мироедов — капиталистов. Нас вздёрнут на рее без суда и следствия. Мятеж — штука горячая. Мы пришли, чтобы сделать народ счастливым, чтобы он никогда не чувствовал себя быдлом.

«Конечно, — подумал Иван с презрением. — Одни раны получают, а другие коньяки пьют и шоколадом немецким заедают. Царь тоже о народе пёкся, да отрёкся. Чего ждал? почему не уехал в Англию?» — Но сказал:

— А народу нужна эта новая жизнь? Его кто-то спрашивал? Народу лучше не стало от войны и переворота. Государство разрушено и раздавлено. Благо смогли отбиться, а если бы не смогли? Всю Россию интервенты поделили на куски. Я видел эшелоны с украинским чернозёмом. Грабили и увозили…

Гребнев огорчённо стукнул кулаком по своему колену.

— Ты так и ни хрена не понял! И не поймёшь. Не осуждаю я тебя, не обвиняю. Ты жил на всём готовом. О хлебе никогда не думал. Голодным спать не ложился. По улицам не ходил с протянутой рукой. Ты, Ваня, не унижался ради куска плесневелого хлеба. В шкуре попрошайки не был. Твою мать не пользовал хозяин квартиры за калач. Я бы мог учиться в гимназии? Мог. Но обстоятельства оказались выше моих желаний. Надо было работать, заботиться о семье. Ты наш хороший попутчик, но ты не понял сути революции. Ты думаешь, что потери были зря?