Владимир Марченко - Любовь и смерть Ивана Чагина

— Простите. …Пожалуйста. Честное слово. Не подумала. Я — пойду. — сказала виновато женщина.

— По вашим понятиями я должен на вас накинуться, за косы тащить в сарай. Такая плата не подходит. Война кончилась. Не считайте меня своим врагом. Хорошо? Вы спасаете ребёнка. Я помогу вам. Мы же люди. Попробуйте забыть войну… И у меня не получается…

Утром Чагин растопил печь, навощил дратву. Сделал шило из гвоздя и взялся за валенки. Когда печь разогрелась, начал замешивать на молоке тесто. На сковородке зашептались подрумяненные кусочки сала, Иван положил сверху раскатанный пласт теста и придавил большой деревянной ложкой.

— Так моя бабушка делала, — сказала радостно Стелла. — Все мои умерли от тифа. Давайте я стану печь. А вы подшивайте…

— В горшке варится мясо. Почистите картофель, порежете, капусту, свёклу. Будет у нас борщ…Это меня тётя учила. Яйца сварите мальчику в этой жестянке. Проснулся наш человек будущего. Вспомнит ли он это утро. Мы с ним на горку пойдём, санки были в сарае.

— Нет. Я — сама. Вы уедете, а он привыкнет к вам. А расставаться будет нам тяжело. Мне сказали, что вы нэпман из бывших, намекнули, будто… Понимаю, что не останетесь.

Иван задумался. Его рука держала шило и подрагивала. Неожиданно сказал:

— Вы грамотная. Запишу вашу фамилию. Предложу открыть тут школу. Будете ликвидировать безграмотность населения — учить больших и маленьких людей. …Сможете? Отбросьте в сторону всё, что когда-то было. Забудьте. Служите своей родине. …Никто вас не расстреляет. Вы не сестра генерала Пепеляева. Ваши грехи малы. А его помиловали, а он командовал 1-й армией. Вы его знали?

Уезжая, отсыпал женщине в ящик из-под сала полмешка муки, разделил и крупы. Мальчик счастливыми глазами оглядывал Чагина, не по детски вздыхал. Секретарь волостного правления прочитав мандат, театрально поднял плечи.

— Надо школу восстанавливать. Была церковная. Сожгли. Идут ко мне читать письма. Целыми днями с писарем пишем ответы. Пусть будет и у нас школа. Директивы пришлите и план работы. Бумагу найдём, на паёк будем продукты собирать. Лишь бы приказ был с печатью. Я ж не против ученья детей. Библиотеку начнём собирать и комсомольцев припряжём в помощь ей. Просили они театру с постановками организовать. Никто ничего не понимает в этом. Раз человек знающий, пусть и театром ведает. Это очень хорошо…

Женщина молча кивала, теребя пуговицу старой душегрейки. Секретарь искоса смотрел в окно на кошеву, недоумённо мотал головой, всё ещё не понимая, кто сидит перед ним — лудильщик самоваров и котелков или представитель уездного комитета партии.

Чагин повесил в шкаф полушубок-борчатку, причесал перед большим зеркалом ржавый чубчик. Из-за двери редактора доносились неспокойные голоса. Два дня назад Иван возвратился из командировки, доложив Гребневу о том, что смог узнать о тех силах, которые недовольны новым порядком. Секретарь сопел, что-то записывал в тетрадку, смотрел в лицо Ивану с прищуром рысьих глаз и всё спрашивал, спрашивал насчёт тех, кого нужно арестовать, как врагов народа. Чагин не выдержал допроса, сказал, что в таком случае арестовать можно всех, начиная с секретарей волкомов и, кончая, придурковатыми побирушками.

— Ты не узнал, чей броневик?

— Нет. Явных врагов советской власти нет. Но много недовольных НЭПом из тех, кто воевал на фронтах. Они открыто выражают враждебность. Любой агитатор их легко может склонить на свою сторону. Нужно людям объяснять, что это не уход с позиции социализма, а вынужденная мера, чтобы победить разруху и голод. …Об этом я не говорил, так как не было полномочий.

— Это что-то. Будем ловить красноречивых, белоруких, которым не нравится наш фарватер. Ожидал большего, но что ж, на безрыбье и колбаса рыба. …Скажи-ка, Ваня, почему съехали твои хозяева? Ты их чем-то испугал?

— Сказали, что нашли работу в Ярославле.

— И ты поверил? Им что депеша пришла? …Не знаешь. Найдём мы их. Зимой никто не срывается в дорогу. Хозяин не ругал власть? …Вот что и подозрительно. Надо было прищучить. С такими приметами не скроются. Ты не обижен на них за кражу. Ты работал, а они попользовались.

Иван удивлялся, слушая Гребнева. Выходит, за ним следили, оберегая. Или не доверяет Наум? Или что-то ещё. Боится за меня, как бы дров не наломал. Секретарь изменился: говорить стал медленно, взвешивая каждое слово. Его матросский бушлат и тельник исчезли. Серый пиджак и клетчатая рубашка уже обмялись, но выглядели непривычно и несерьёзно. Тот Гребнев был Ивану ближе и понятней. Этот, изменившийся за три недели, вызывал не то, чтобы отчуждение, но что-то было в облике секретаря настороженное, чужое. Даже кабинет стал другим после ремонта. Побеленные стены с оранжевым колером были голы. Исчезли картины, плакаты, призывавшие к посевной. Эта голость и строгость несколько пугали Ивана, наводя на грустные размышления. Секретарь похвалил Чагина за открытие школы, пообещав в скором времени отправить его по сёлам уезда с проверкой школ, библиотек и пунктов ликвидации неграмотности.

— Готовься к новой должности. Будешь отвечать за ликвидацию неграмотности в уезде. Засиделся ты в газете. Она тебе мешает развернуться в полную силу. Люблю серка за обычай: кряхтит да везёт. Не на кого мне это дело возложить… Будешь моим заместителем по культуре и образованию. Через пару недель… Кабинет тебе готовлю на втором этаже. Комсомольцы при тебе. РКСМ — дело нужное. Литературу подобрал. В Самару командирую. На учёбу. Не нам праздничать, а нам будничать… Согласен? — Гребнев встал, вышел из-за стола. — Тут ваша картина висела. Заметил, что ты её всегда рассматриваешь. Забирай. Память отцова не должна пропасть. За шкапом. Бери. Не стесняйся. Хочешь, у себя в кабинете повесь. Другие картины отвезли в ваш дом, где теперь приют.

Гребнев вызвал дежурного, чтобы тот помог Ивану отнести картину на квартиру тёти. Чагин отказался. Картина была не велика. Он решил, что сам справится. Когда входил в ворота, понял, что напрасно не послушал Гребнева. Одному нести было несподручно. Иван взопрел, неся картину то на плечах, то на голове. Лёгкий ветерок со снегом вырывал полотно из рук, не давал идти, почти сдувая с дороги. Не близкий путь оказался очень трудным. Иван упорно продвигался вперёд, представляя, как будет рада тётка, увидев пейзаж, висевший у них в гостиной. «Собственник ты, не захотел оставить картину и на несколько дней. Ничего бы с ней не стряслось. Стояла бы за шкафом, никому не мешала. Поволок ты своё сокровище по метели, из последних сил. Таким ты не был. Цепляешься за своё старое. Жалкуешь о нём».

Иван смотрел на Пожарскую, а память услужливо вырисовывала лицо Груши, её чёрные дуги бровей, прямой носик, большие с лукавинкой глаза, редкие крохотные веснушки. Казалось, что ощущает тёплый золотой крестик на длинной цепочке, опускающийся в трещину между белых гутаперчевых репок. Он даже перестал дышать, удивившись сходству двух лиц. Хотя сходства, даже близкого, не было. Это ему казалось, потому что так хотел, старательно дорисовывая в собственном воображении эти два лица, сливая их в одно..