Марк Миллз - Дикий сад

Услышав, что Адам съезжает, синьора Фанелли заметно расстроилась. Впрочем, ее настроение улучшилось, когда он предложил заплатить до конца недели.

— Когда переезжаешь?

— Не завтра, на следующий день… — Адам нахмурился — надо посмотреть в словаре, как будет по-итальянски «послезавтра».

Разговаривали они в траттории, где синьора Фанелли, готовясь к вечернему наплыву посетителей, протирала стаканы. В вырезе платья, более глубоком, чем обычно, соблазнительно покачивался золотой крестик. Раньше Адам не замечал этого, но в высоких ключицах хозяйки было что-то, придававшее ей сходство с Флорой.

— Синьора действительно пригласила тебя остаться?

— Да.

— Странно.

— Почему?

— Она — женщина очень закрытая.

— Мне так не показалось.

— Раньше она была другой. Живой… открытой.

— И что же случилось?

Синьора Фанелли посмотрела на него большими темными глазами:

— Убийство, что же еще?

— Вы имеете в виду Эмилио?

— Плохое дело. — Она перекрестилась, на мгновение опустив глаза к тому самому вырезу, и добавила, что семья по-настоящему так и не оправилась от обрушившейся на нее трагедии. Причем отец Эмилио, Бенедетто, переживал случившееся даже тяжелее, чем мать. Он как будто ушел в тень. Из дому выходил редко, так что его почти не видели. Даже когда собирали и давили виноград и оливки. А потом вдруг умер. От сердечного приступа. Эти немцы, вздохнула синьора Фанелли, они убили не только сына, но и отца, потому что потом, когда застрелили его мальчика, синьор и сам понемногу умирал.

— А что же сталось с теми немцами?

— Оба погибли в бою за Флоренцию.

— Справедливость восторжествовала.

— Ты так думаешь? Две жизни за одну? Или, может, десять… пятьдесят… тысяча. Убить мальчишку, человека, впустившего их в свой дом…

Она раскраснелась, разозлилась, что стало для него, англичанина, полнейшей неожиданностью.

Синьора Фанелли смахнула упавшую со лба прядь волос.

— Из-за них здесь все переменилось. Он ведь был старшим сыном. Наследником. Это не так просто. Здесь каждый знает, что произошло, и каждый это чувствует. До сих пор. Они сделали это за несколько секунд, а нам жить с этим вечно.

Позже, уже приняв душ, Адам перечитал написанное Глории письмо и порадовался, что так и не потрудился его отправить. Поначалу казалось, что он выбрал нужный тон, великодушно простив ее за оскорбительный разрыв отношений, но потом собственные слова зазвучали вдруг напыщенно и жалостливо. Какое ей дело до его мыслей и переживаний? Просто ей нужен был кто-то на время летних каникул. И надо не Глорию прощать, а себя корить — за то, что не понял этого раньше.

Мысли свернули на синьору Фанелли. Как вспыхнули у нее глаза, какая страсть зазвенела в голосе, когда она заговорила об убийстве Эмилио. И еще вспомнились слова, которыми она проводила его наверх:

— Жаль, что переезжаешь, но я тебя понимаю.

Ничего особенного, самая обыденная фраза, но ее взгляд на мгновение ушел в сторону, словно она смутилась, словно сказала лишнее, выдала что-то, что скрывала. А не был ли ее застенчивый взгляд немного провокационным? Возможно. С самого начала, с их первой встречи, когда она с усмешкой поправила его итальянский, их отношения колебались на грани между непринужденной фамильярностью и флиртом. В последующие дни они частенько обменивались шуточками, он льстил ей, она находила многочисленные поводы игриво выбранить его. Обычные отношения, ничего особенного, но надо признать — их тянуло друг к другу.

Когда Адам вечером спустился вниз, к ужину, ничто в поведении синьоры Фанелли не указывало на то, что ее посещают те же самые мысли. Она даже не потрудилась, как делала обычно, проводить его к столу. Лишь указала на террасу и отрывисто бросила: «Туда». И потом, подойдя наконец принять заказ, хозяйка обошлась без ставшего привычным добродушного пикирования, настояла, что он должен начать с cacciucco — спросить, что это такое, Адам не осмелился, — и решительно удалилась.

Загадочное cacciucco оказалось на деле паровыми мидиями под острым красным соусом. Блюдо было слишком хорошо, чтобы употреблять его иначе чем по прямому назначению, и требовало внимания и осторожности, несовместимых с присутствием на столе книги, а уж тем более трех. Как только тарелку с остатками кроваво-красного месива убрали, Адам торопливо открыл «Божественную комедию». Но многих слов в словаре не оказалось, и вскоре стало ясно, что, даже если он просидит над текстом все оставшиеся до возвращения домой дни, добраться до конца вряд ли удастся. И все же он не сдавался — возбуждение от недавнего открытия еще не улеглось.

Прямых доказательств не было, но все указывало на очевидную связь между садом и Дантовым Адом. Подобно Данте, Федерико Доччи создал собственный многоярусный Ад и, поместив во второй сверху круг Флору, известил мир о том, что она — прелюбодейка. Вопрос теперь заключался не в том, какое послание зашифровал Федерико Доччи, а почему. Зачем стараться, закладывать в честь жены сад, испытывая к ней понятные чувства? Все это представлялось полной бессмыслицей, если только Федерико не спрятал в других кругах что-то еще.

Ситуация требовала более детального изучения поэмы Данте, тщательного поиска других ассоциаций с садом, а следовательно, дальнейшей нелегкой работы. Чем он, собственно, и занимался, поглощая основное блюдо — жаренного на вертеле цыпленка — под покровом неслышно опускающейся на террасу теплой, безветренной ночи.

Данте и Вергилий только-только прошли Врата Ада, когда к столу подплыла синьора Фанелли — с бесплатным бренди.

— Ты слишком много работаешь.

— Вы уже лучше себя чувствуете?

Она лукаво улыбнулась:

— Извини, трудный вечер. Потом расскажу.

Обещание так и осталось обещанием. Когда Адам наконец поднялся и поплелся наверх, в баре еще оставалось с полдюжины припозднившихся клиентов и стойких завсегдатаев. Так что работы ей хватало.

Он проснулся от прорезавшей темноту полоски света. В дверном проеме маячил женский силуэт.

Синьора Фанелли.

Адам закрыл глаза, притворившись, что спит, но мысли уже закружили — дело принимало новый оборот. Похоже, он все-таки не ошибался в своих предположениях.

— Адам, — прошептала она, пробираясь к кровати. Ее рука нежно коснулась его плеча. — Адам…

Он сделал вид, что просыпается.

— Да?..

— Тебя к телефону.

Гарри начал с ходу, не поздоровавшись, с изложения истории, ухватить логику которой Адаму удалось не сразу.

История началась в Милане со встречи на вокзале с какой-то девушкой-швейцаркой, которая заблудилась, и уже было поздно, и у нее был адрес какого-то отеля, и они отправились туда, и отель оказался дешевой ночлежкой, даже без носильщиков, и Гарри, пока она регистрировалась, пришлось тащить наверх ее чемоданы, а когда он спустился, выяснилось, что она уже выписалась. Насовсем. Вместе с его сумкой. Той самой, которую он — по простоте душевной — оставил внизу. Той самой сумкой, в которой были все его деньги.