Марк Миллз - Дикий сад

Все его мысленные построения проистекали из утверждения Фаусто, что Гаетано был непоследователен в своих показаниях, в частности, насчет того, где именно он находился в момент убийства. А почему бы ему их и не изменить? Кто бы на его месте отказался это сделать? Своим появлением он отвлек Эмилио и позволил немцу схватить оружие. Разумеется, Гаетано был убит горем. Маурицио пожалел садовника. Вместе они представили миру слегка измененную версию событий, а местные сплетники вроде Фаусто, ухватившись за какие-то мелкие несовпадения, с удовольствием интерпретировали их в угоду своему вкусу.

Теперь Адам понимал — зловещий заговор возник исключительно в результате волевого усилия. Это он отобрал одни факты, соответствовавшие его теории, и отбросил другие, противоречившие ей. Такое случалось и раньше, на что неоднократно указывал ему профессор Леонард. Здесь, у алтаря, Адам понял и то, почему пошел на поводу у разыгравшегося воображения. Мемориальный сад исчерпал запас секретов, и он ринулся искать их в других местах, а в результате слепил тайну из собственной неудовлетворенности.

Признание своей опрометчивости принесло некоторое утешение. Он освободился от неких взятых на себя обязательств и мог не выискивать теперь кто, как и почему, не проигрывать беспрестанно воображаемые сценарии и не подозревать везде и во всем самое худшее. Теперь он мог преспокойно наслаждаться обществом человека, зарекомендовавшего себя исключительно обаятельным и вежливым.

Гарри всегда просыпался хорошо, что было весьма кстати, потому что, когда Адам пришел разбудить брата после ланча, тот лежал на кровати как убитый — в одежде, уткнувшись лицом в подушку. Из уголка рта стекала тонкая струйка слюны. Самое удивительное заключалось, однако, в том, что уже через двадцать минут он предстал на террасе совсем другим: гладко выбритым, посвежевшим и даже с намеком на пробор в причесанных на скорую руку волосах.

Остальные уже рассаживались по местам у накрытого на террасе стола.

— Всем привет. Я — Гарри. — Он крепко — пожалуй, даже чересчур крепко — пожал руку сначала Маурицио, потом Кьяре и запечатлел поцелуй на щеке синьоры Доччи, нахмурившейся больше для виду и слегка порозовевшей от удовольствия.

Кьяра тут же приметила у братьев черты сходства — цвет волос, линию подбородка, широкий рот.

— Адам не любит, когда кто-то говорит, что мы похожи. Считает себя красавчиком — и высокий, и смазливый.

— Он и впрямь выше, — сказал Маурицио.

— Это я сутулюсь. — В подтверждение своих слов Гарри подтянулся и выпрямил спину.

Маурицио состроил скептическую гримасу.

— Ладно, согласен. К тому ж у меня еще и ноги кривые. Но зато не такие тощие, как у него. Его вы в таких шортах не увидите.

— Не стану спорить, — парировал Адам. — Я бы в них даже в гроб не лег.

Все рассмеялись, и дальше настроение уже не менялось. Разговор катился легко, пока синьора Доччи не поинтересовалась у Гарри, какое впечатление произвела на него Флоренция.

— Она меня разочаровала.

— Разочаровала?

— Честно говоря, да.

— Вообще-то честности от тебя никто не требует, — заметил Адам.

Гарри пропустил реплику мимо ушей.

— Сам не знаю, чего я ожидал. Наверное, чего-то более романтического. Город же оказался таким… — он нахмурился, подыскивая нужное слово, — таким маскулинным.

— Маскулинным? — удивленно переспросила Кьяра.

— Крупным, дерзким, наглым… жестким. Взять, к примеру, тот собор…

— Duomo, — сухо подсказал Адам, что можно было бы перевести как «заткнись, да поскорее».

— Он самый. Будем откровенны, при виде его рука вовсе не тянется к карандашу, а воображение не рождает поэтические строчки.

Адам заметил скользнувшую по губам Маурицио улыбку. Синьора Доччи и Кьяра приняли боевую позу.

— Многие поэты посвящали стихи Duomo, — возразила Кьяра.

— Стихи? Скорее, стишки, верно?

Маурицио рассмеялся, за что удостоился укоризненного взгляда матери.

— Я понимаю, что имеет в виду Гарри, — сказал он. — Флоренция не Сиена, не Падуя и не Венеция. Она куда более крепкая и грубая. Разочароваться, увидев ее впервые, совсем не трудно.

К несчастью, столь пренебрежительная оценка великого города спровоцировала Кьяру выступить в защиту непревзойденного культурного наследия Флоренции. На это Гарри ответил с еще меньшей дипломатичностью, заявив, что, по его мнению, флорентийское искусство сильно переоценено и не дотягивает до высших стандартов.

— Вот как? — изумилась синьора Доччи.

— Да.

На взгляд Гарри, эпоха Ренессанса знаменовала собой низшую точку развития западного искусства. Как и в случае с большинством проповедуемых Гарри теорий, оригинальность гипотезы дополнялась страстной убежденностью в своей правоте, которая и позволяла если не закрыть полностью, то, по крайней мере, замаскировать зияющие пробелы его аргументации.

Гарри не отрицал, что художники и скульпторы того времени сделали большой шаг в плане репрезентативного реализма, но ставил под сомнение прогрессивность этого шага. Означал ли переход к реализму также и продвижение к лучшему искусству? Не было ли средневековое искусство, при всех его искажениях, диспропорциях и стилизациях, более правдивым уже потому, что не пыталось обмануть зрителя? И не было ли искусство Ренессанса в чем-то сродни ловкости иллюзиониста? И разве иллюзия не исчерпала себя почти полностью? Умение создавать ощущение глубины на плоском полотне или добиваться почти физической точности в изображении человеческой фигуры в какой-то момент вышло для художника на первый план, приобрело большее значение, чем изображаемый объект, та высшая, святая цель, служить которой должно произведение искусства. Все то, что он видел в музеях и галереях Флоренции — за редким исключением, — оставило его равнодушным. Одним из исключений Гарри назвал статую Давида в Академии.

Ее он просто возненавидел.

Громадный памятник сентиментальному любованию человека самим собой, триумф формы над содержанием, стиля над сущностью — так охарактеризовал Гарри признанный шедевр Микеланджело. Где ужас юного пастушка, вышедшего сразиться один на один с вражеским великаном? Единственное свидетельство оного Гарри обнаружил между ногами Давида. Страх, как холод, делает то же самое с вашим пенисом, объяснил он, обращаясь к дамам. Нет, этот «узкобедрый Нарцисс» более похож на «какого-нибудь слабоумного подростка, прихорашивающегося перед зеркалом к намечающейся вечеринке».

Как и рассчитывал Гарри, его оценки вызвали бурные дебаты. Мало что доставляло ему такое же удовольствие, как интеллектуальная стычка. Сравниться с ней могло разве что красное вино, которое, к сожалению, изливалось в стаканы на всем протяжении ланча. Спор и вино — потенциально взрывоопасная комбинация.