Элизабет Редферн - Музыка сфер

Теперь она ухватилась за его локоть, он отвел глаза.

— Опий не принесет ему пользы. И даже может повредить.

— Дайте ему самую чуточку, Пьер. Прошу вас. Мне невыносимо видеть его таким.

— Мне тоже, — сказал Ротье еще тише. — Мне тоже.

Августа опустила руки. Несколько мгновений она не справлялась с борением чувств. Наконец вновь обратила лицо к доктору.

— Скажите мне правду, Пьер, — прошептала она. — Сможем ли мы когда-нибудь вернуться домой?

— Скоро, — сказал он хрипло, — очень скоро. Но у меня все еще остаются здесь обязательства, и я должен их выполнить.

— Обязательства? — От растерянности она повысила голос. — Вы обещали нам! Вы обещали нам, Пьер, что отвезете нас домой. Иногда мне кажется, что мой брат умрет здесь, в этом отвратительном месте…

Ротье, казалось, испытывал муки почти столь же сокрушительные, как и Гай. Тут дверь позади них отворилась, и он стремительно обернулся.

На пороге стоял Вильям Карлайн, непроницаемый, безмолвный. Будто не замечая Ротье, он чуть заметным движением головы позвал Августу. Он ничего не сказал. И никогда ничего не говорил, так как телесный недуг, от которого Ротье тщетно пытался его излечить, поразил его немотой.

Августа посмотрела англичанину в глаза, потом подошла к кровати и в последний раз поцеловала брата в лоб. Он уже уснул и без помощи опия, но дышал неглубоко и прерывисто. Она осторожно разгладила его подушку. Затем подошла к Карлайну, взяла его под руку и вышла из комнаты вместе с ним.

Ротье неподвижно смотрел им вслед, его худое лицо отражало всю меру его желания, всю меру его отчаяния.

В юности у Пьера Ротье была одна-единственная мечта: лечить больных. Происходил он из ничем не примечательной почти обнищавшей крестьянской семьи, но благодаря природному уму еще мальчиком отличался в колледже, руководимом бенедиктинцами под Оре, а так как его желание лечить укрепилось еще больше, то он стал студентом-медиком в военной академии в Бомоне. Окончив ее, он отказался от предложенного ему места армейского врача, а вместо этого отправился в Париж, где получил должность врача в Отель-Дьё, больнице, где лечили беднейших жителей столицы. Там он обрел некоторое удовлетворение. Своего рода.

Затем пришло время Революции, изгнания, время опасностей. Краткий срок Августа видела в Ротье своего спасителя. Они провели одну ночь как любовники, и он, глупец, вообразил, будто порыв благодарности, толкнувший ее оказать ему эту краткую милость, был порожден столь же глубокой и верной страстью, как его собственная. Его ошибка. Но видеть Августу с Карлайном было невыносимо.

Он подошел к постели Гая и пощупал пульс, затем бережно смочил водой его пересохшие губы, прежде чем разгладить сбившиеся простыни. Эти большие руки, которые, как сказала ему Августа, выдавали его крестьянскую кровь, у одра страдальцев все еще были столь же сильны, столь же чутки, как и прежде. Он позвал слугу, распорядился, чтобы тот принес свежую воду и чистые полотенца, а сам отдернул занавески и открыл окна, обретя краткое облегчение в прохладном воздухе этой умытой дождем июньской ночи. Погасив все свечи, кроме одной, он опустился в кресло у кровати больного, готовясь к долгому бдению, пока Гай де Монпелье продолжал спать и видеть темные сны о Селене и Париже.

Над полями и перелесками занимался холодный рассвет, когда Пьер Ротье покинул дом Монпелье и отправился верхом назад в Лондон по пустынному тракту; а окраины столицы достиг, когда солнце уже проглянуло из гряды облаков, претворяя церковные шпили в бледное золото, и улицы начинали просыпаться под крики угольщиков и грохотание подвод рыночных торговцев.

По узким переулкам Сент-Джайлза, где на каждом крыльце спали нищие, Ротье наконец добрался до Холборна, где жил.

Но, проезжая мимо аптеки на углу Дин-стрит, он заметил свет в щелях ставень, а потому, подчиняясь порыву, остановил лошадь и спешился.

Несмотря на ранний час, из теней за ним следил маленький оборвыш.

Ротье дал мальчику пенни, чтобы он подержал лошадь, а сам пошел и постучал в дверь. Он услышал, как отодвигаются засовы, а затем увидел перед собой аптекаря, который, держа подсвечник, заморгал на него.

— А, доктор Ротье, — сказал он. — Рановато вы.

— Я проезжал мимо, — сказал Ротье, — и увидел свет. Если мой визит не ко времени, я приеду попозже.

— Вовсе нет, вовсе нет! — Аптекарь жестом пригласил его войти. — Я уже давно на ногах. Мы всегда готовы к любому зову, такие люди, как вы и я. — Он закрыл дверь за спиной Ротье и начал зажигать еще свечи. — Так что вам требуется?

Ротье попросил тинктуру датуры и тинктуру опия, и аптекарь, близоруко щурясь на свои заставленные снадобьями полки, отлил первую в небольшую склянку, закупорил ее и начал писать на ярлычке.

Датура, дурман, вышла из моды, так как уже давно считалось, что подобно белладонне и мандрагоре ее можно употреблять во зло, и в былые времена люди извращенные прибегали к ней для обострения плотских чувств. Однако некоторые доктора все еще применяли ее при лечении судорог и тяжелой меланхолии, несмотря даже на нежелательные побочные последствия, как то: галлюцинации, обезвоживание, а часто и гнетущий страх света. Маленькая доза дурмана возбуждала биение сердца, взбадривала нервную систему, почему и считалось, что он способствует плотским страстям. Однако в больших дозах датура могла парализовать все мышцы тела.

Datura stramonium. Аптекарь кончил писать и вручил склянку Ротье.

— Меня очень радует, — сказал он, — когда врачи применяют старинные лекарства, а не нынешние новомодные снадобья. Могу ли я осведомиться, доктор, для какого недуга вы ее используете?

— Прискорбный случай, — негромко ответил Ротье. — Я использую ее для лечения молодого человека, который поражен опухолью у основания черепа.

— Помилуй меня! — Аптекарь покачал головой. Приступив к отмериванию опия, он заговорил о войне и ее бесцельности; и о том, как французские язычники, бесчинствующие по всей Европе, уже, конечно, скоро примутся составлять баржи борт к борту, нос к корме через Пролив, чтобы добраться до берега Англии и перебить всех ее честных йоменов, как перебили своих собственных.

— Прошу у вас прошения, сэр, как вы француз, — добавил он, когда Ротье, заплатив, ждал сдачи, — только вы же не из них, не из этих якобинцев, так ведь? Разумеется, нет, не то бы вас тут не было. Скажите мне, это правда, что некоторые ваши соотечественники погружали в барки тюремных заключенных вместе с женщинами и детьми и топили их в реке, потому что гильотина работала слишком медленно?