Хавьер Аррибас - Круги Данте

― Нет! Подожди, Франческо ― сказал он, усмиряя юношу, чтобы заговорить с хромым. ― Что ты сказал?

Тот сделал шаг назад, дрожа, испугавшись наказания или чего похуже.

― Что они, должно быть, красильщики… ― пробормотал человечек. ― Их ногти такого цвета, потому что они руками растягивают ткани, выбивают их, а потом наносят краску, которую используют…

Данте и Франческо неподвижно смотрели на него, понимая, что это означает. Первый произнес шепотом только: «Боже мой…» Второй яростно сжал кулаки, так что ногти вонзились в ладони.

Флоренция стала разъяренным городом. Они сами, когда стремительно вышли из церкви Святых Прото и Ячинто, выглядели очень взволнованными и торопились. Наконец рассвело: редкие лучи солнца пробились через толстые облака и грели землю. Данте вспомнил образ из своего повторяющегося кошмара. Тоже медленно шел дождь; медленная агония, которая предвещала скорую развязку. Город потягивался. День, который не мог быть нормальным, Данте это чувствовал, потому что не распространившиеся за ночь слухи о произошедшем не замедлят появиться. Дурное предчувствие заставляло поэта торопиться. Данте хотел отправиться в тот закоулок, который служил укрытием для бегинов. Чтобы спросить, расследовать, узнать, почему и с какой целью эти фальшивые кающиеся замарали его славу и его работу. Он был озабочен, потому что дух бунта и вендетты, грязной справедливости плебса носился по городу, как сильные испарения, которые откладывались на языке. Любое промедление было смерти подобно; но Франческо нужно было ехать во дворец. Информировать графа де Баттифолле и получить от него инструкции ― это было его обязанностью. Данте понимал это и не ожидал другого; усталость и не покидающее его ощущение обманутых надежд мешали выказать это понимание внешне. Он намеривался убедить Франческо, но понял, что его аргументы будут отметены. Франческо не обременял себя спором. Его дисциплина в данном случае определяла все его мысли и действия.

Данте пытался осмыслить последние события. Он стоял перед этими бегинами, что-то подозревал, возможно, решение тайны было где-то у него под носом, но он был не в состоянии понять эти сигналы. Такими основательными были указания того безумного бедняги, который проповедовал на Санта Кроче, словно специально зашифрованные для поэта. Жаль, он не принял всерьез этого одержимого сумасшедшего. Даже когда на того напали. Несомненно, безумец был мертв, теперь Данте хотел бы в этом убедиться, чтобы удовлетворить свое любопытство следователя. Безумный проповедник говорил о бегинах. Его смятенный разум воспринял их как демонов с голубыми когтями.

Теперь он ясно вспомнил, логически осмыслил то, что произошло, когда они встретились с бегинами лицом к лицу перед зеленой дверью их domus paupertatis. Стали понятными то чувство тайны, которым было там все пропитано, и странная немота некоторых братьев. Но он сам говорил с другим, с тем, кого считал главным. Как же объяснить иначе молчание остальных? Он также вспомнил тот жест, который насторожил Франческо: они спрятали руки под одеждой ― жест, который Данте посчитал ритуальным, а теперь понял, что таким образом они скрывали эти ногти, которые выдали бы их прежнюю профессию. Он вспомнил об очевидно уклончивом повелении Филиппоне; без сомнения, он мог бы рассказать им куда больше.

В любом случае, новые открытия содействовали еще большему замешательству. Эти «демоны» ждали послания, несомненно, инструкций от кого-то. И этот кто-то не был из числа бегинов, он был кем-то, кто не мог раскрыть себя. Личность этого таинственного человека беспокоила Данте. Тут он посмотрел на Франческо и попытался представить себе, о чем тот думает, но его лицо было серьезно и непроницаемо, как обычно. Возможно, поэт обременял его. В конце концов, его телохранитель был готов атаковать бегинов, как только у поэта появились первые подозрения, а Данте его остановил. Его сомнения пошли на пользу преступникам. Новая забранная жизнь не была презренным грузом для его совести. Не было удовлетворения, но Данте ждал, что, но крайней мере, удовлетворительный финал теперь был возможен для всех и ― почему нет? ― возможно, даже для него самого; финал, в котором его разум избавится от мыслей о заговоре.

Остановка во дворце казалась вечной. Как тигр, посаженный в клетку, он бегал по коридорам, даже не переодевшись, страдая из-за задержки. Он бы хотел повидаться с графом, явиться к нему посреди его церемонной беседы и вставить свое срочное сообщение о том, что произошло. Но Гвидо Симон де Баттифолле был недоступен. Посланник Роберта становился таким только тогда, когда сам был в этом заинтересован. Данте все больше убеждался в том, что наместник не встречался ни с кем, не подготовив заранее детального сценария и ловушки, в которую собирался поймать собеседника. В любом случае, Франческо не мог обвинить поэта в медлительности.

― Возможно, вам не нужно идти… ― сказал ему юноша.

― Вы не можете в этом мне помешать, ― твердо произнес Данте.

Без лишних слов они спешно возглавили отряд графских солдат. День был в разгаре, и на улицах царило странное оживление. Люди переходили с одной стороны улицы на другую, слышались восклицания, кто-то размахивал руками, иногда раздавались крики, прохожие мешали проезжать всадникам и не были похожи на послушных и вежливых горожан. Всадники с силой стегали своих лошадей, подгоняли их ударами ног и коленей, расчищая путь. Они неслись во всю мочь к площади Санта Кроче. Грязная масса, которая, казалось, вышла из клоаки зла, заняла эти улицы: народ собирался потребовать правосудия. Эта благородная мысль переходила из уст в уста с самого начала дня. Красивые слова использовались для того, чтобы прикрыть жажду крови, ничего больше.

Данте молил о том, чтобы дождь начался с новой силой, чтобы он разогнал болтунов, очистил улицы и остановил этот грязный и опасный плебс, но в этот момент победило солнце. Было ясно, что город не признает перемирия; если дождь затапливал улицы некоторое время назад, то теперь он не собирался мешать огню наслаждаться своей силой. Да, именно пожар был там, где поэт и его спутник побывали четыре дня назад и поговорили с бегинами. Столб дыма и запах гари подтвердили дурные предчувствия немного раньше, чем они смогли все увидеть. Животное удовольствие от насилия пряталось под священной шкурой негодования горожан и теперь достигло высшей точки. Страх флорентийцев помог им стать храбрее, они нападали, как волки на стадо.

Разъяренный плебс в бешенстве забрасывал камнями здание, которое было убежищем бегинов. Калитка и доски, которые раньше защищали окна, были оторваны. Через пустые проемы кое-кто бросал горящую паклю и палки. Зеленая дверь была окутана дымом, ее свежая зеленая краска покрылась пузырями, но она отражала дикий натиск. Эта сцена парализовала Данте. Его кошмар снова представал реальным перед глазами с большой изобразительной силой. Огонь и толпа. Может быть, лай собак? И снова подозрительные мысли. Как эта человеческая масса узнала, на кого надо напасть? Казалось, что зло осведомленности распространилось по Флоренции со скоростью ветра. Или был очевиден интерес кого-то, кто стоял за ними. Дикие люди, устроившие беспорядки, не были настоящим лицом цивилизованной Флоренции; это были разъяренные мясники, которые выплескивали свою ярость на нескольких преступников. Эти символические враги представляли для каждого флорентийца воплощение его ненависти и страхов. Они давили ногами человеческие останки с веселой отвагой. Они хватали за волосы несопротивляющиеся головы, бросали их об стену только из желания посмотреть, как они ударятся об нее, оставив грязный кровавый след. Тут было много трупов, но они были так дико изуродованы жадными руками взбунтовавшегося народа, что было невозможно назвать их точное количество. Может быть, их было четыре, если брать за основу количество голов, лежавших в этом месиве плоти и крови.