Дэйл Фурутани - Смерть на перекрестке

Кадзэ опустился на одно колено, чтобы сохранить равновесие, поднял меч над головой, защищая голову, и все-таки ухитрился парировать одновременно оба удара. Куэмон, меч которого скрестился с мечом Кадзэ, стал судорожно дергать за рукоять, пытаясь освободить свой клинок и рубануть по противнику снизу. В то же время Кадзэ подался вперед, облегчая давление на меч и посылая его в полет. Меч Куэмона, вырвавшийся из захвата, со свистом рассек воздух, и одновременно лезвие катаны самурая рассекло живот второго бандита. Горячая кровь, желчь и полупереваренная пища забрызгали серое кимоно Кадзэ. Бандит громко застонал и, зажимая пальцами страшную рану, осел наземь.

Кадзэ упал, но успел откатиться подальше от умирающего. Того Куэмон и ждал. С ликующим воплем он ринулся к самураю и обрушил на него меч. Впрочем, Кадзэ уже завершил кувырок — как раз вовремя, чтобы парировать своим мечом удар предводителя разбойников. Не поднимаясь, Кадзэ больно пнул Куэмона ногой — точно в коленную чашечку. Тот не устоял, потерял равновесие и повалился навзничь. Кадзэ вскочил. Коротко замахнулся и вонзил меч сверху вниз, прямехонько противнику в горло, да с такой силой, что клинок, насквозь пронзив человеческую плоть, вошел глубоко в землю. Куэмон умирал, но все еще не сдавался. Обеими руками, рассекая ладони до костей, он судорожно вцепился в лезвие, пытаясь вырвать вражеский меч из раны. Кровь из рассеченной сонной артерии с отвратительным бульканьем фонтаном била в воздух. Пригвожденный к земле предводитель бандитов понимал — минуты его сочтены, но боролся со смертью, надеясь успеть подняться и прихватить своего убийцу с собой в преисподнюю.

Кадзэ всем весом навалился на рукоять меча, вонзая его все глубже и не давая Куэмону освободиться. С каждой секундой усилия разбойника слабели… и вскоре руки его упали. Человек, наводивший ужас на горные селения, затих.

Кадзэ жадно хватал ртом воздух, однако каждый глоток, с мучительным трудом попадавший в его легкие, приносил с собой омерзительный запах крови и желчи. Дышать было невозможно — и не только физически. Подступало к горлу бесконтрольное отвращение к трупам и разложению, которое с детства воспитывал в нем синтоизм. Кадзэ устало подивился — надо же, какой нелепый парадокс! Он — воин, жребий его — убивать и однажды быть убитым, и в битву он всякий раз идет с холодным, нечеловеческим равнодушием. Но стоит битве завершиться, а ему — остаться в одиночестве над чужими телами, как приходят печаль и раскаяние — что сделал он, зачем? Ибо путь воина — по колено в людской крови, и идти по нему приходится в одиночестве.

Пока длилась схватка, Кадзэ отдавался ей телом и душой, и ничто другое в мире для него не существовало. Именно в бою чувствовал он себя по-настоящему живым — и наслаждался этим ощущением. Какая женщина, какой юноша даст воину удовольствие, равное азарту битвы? Он чувствовал каждый малый камешек под ногами, ловил жадным взором каждый поворот головы противника. Тяжелое дыхание врага звучало в его ушах победной трубной песнью — он, хищник, сердцем чувствовал: добыча выбивается из сил и скоро совершит роковую ошибку или допустит смертоносную небрежность. Мозг Кадзэ во время схватки работал с огромной скоростью — вдвое, втрое, вчетверо быстрее движений тела. И самым главным, самым желанным в жизни казалась скорая победа. Единственная вожделенная цель, ради которой, по сути, только и стоило рваться в бой.

Победа приходила… и следом за ней раз за разом возрождались в его душе останки былой человечности, уничтоженной, казалось бы, безвозвратно в запале боя. Кадзэ оглядывался. Видел кровавый результат своих деяний. И накатывала на него мучительная, невыразимая словами тоска. Право, как вдумаешься — дивно ли, что столь много самураев принимают в старости монашеский постриг?

Не раз доводилось ему видеть, как воины победоносной армии сразу же после битвы достают из коробов припасы, пьют и закусывают, сидя прямо на поле брани, меж луж крови, трупов и отрубленных рук и ног. Для Кадзэ подобное было невозможно, неприемлемо. Странно, не так ли? Человек, который любит сражаться, тяготится зрелищем смерти!

Кадзэ встал. Рывком вырвал лезвие меча из горла поверженного бандита и аккуратно вытер о его одежду. Ну, что там еще? Он прислушался. Умирающие стонали, но все тише и реже. Однако средь стонов этих слух Кадзэ различил некий странный, всхлипывающий звук. Удивленный Кадзэ быстро осмотрелся в поисках источника всхлипывания и вскоре нашел его. Неподалеку тихонько плакал связанный парнишка.

Кадзэ неспешной походкой пошел из лагеря прочь. Добравшись до источника, близ коего он недавно оставлял драконьи следы, сбросил кимоно и хакама и опустился на колени — прямо в неглубокий ручей. Вода ледяная была, у него на миг аж дыхание перехватило, однако он все равно принялся мыться, яростно стирая с лица и тела пыль и пот, пытаясь избавиться от мерзкого запаха смерти. Отмывшись, Кадзэ вышел из ручья и стал выполаскивать свою одежду. Когда он выкручивал кимоно, вода на мгновение окрасилась кровью. Закончив со стиркой, самурай перекинул отжатые, но еще мокрые вещи через плечо и, небрежно насвистывая, легким шагом направился назад в бандитский лагерь, почти нагой, в одной лишь набедренной повязке и сандалиях, с отличным настроением человека, только что вышедшего из общественной бани.

Когда он воротился в лагерь, все разбойники были уже мертвы. Мальчишка, захлебываясь плачем, вскинул голову и посмотрел на него округлившимися, полными ужаса глазами. Самурай подошел поближе. Дернул за стянувший запястья парня ремешок и рывком поднял его в сидячее положение. Потом задумчиво посмотрел на своего пленника. Обычное крестьянское лицо — широкоскулое, грубоватое, ни красоты, ни изящества. По смуглым щекам обильно льются слезы, из носу, сказать по чести, течет.

— Что ж мне с тобой делать, а? — спросил Кадзэ негромко.

Парнишка не ответил. То ли горло от страха свело, то ли попросту невдомек было, что грозный самурай имеет в виду.

— Однажды, — продолжал Кадзэ все так же вполголоса, — я уж подарил тебе жизнь. Там, на дороге, помнишь еще? Верно, каждый человек, в ком есть хоть капля ума, понял бы после той сцены, что от бандитов следует держаться подальше. А ты что сделал? Галопом помчался назад, в лагерь! Неужто ты сам не сознаешь, парень, насколько не похож ты на своих дружков-разбойников?

— Я, может, и нет, а они вот понимали! — неожиданно сердито всхлипнул паренек. — Никогда меня на дело не брали, гады! Только и заставляли глупости всякие делать — лагерь сторожить, на стреме стоять, приказы передавать, стирать да стряпать!

— Ну, положим. Один раз тебя на дело точно взяли. Помнишь, тебе всего-то и надо было, что в спину мне копье вонзить? А ты не сумел.