Дэйл Фурутани - Смерть на перекрестке

Вот и раскрыл Кадзэ тайну еженощных исчезновений Дзиро. Не знал он только одного — кто та, что навек осталась столь дорогой сердцу угольщика? Жена? Сестренка младшая? А может, невеста? Не важно. Ясно главное: душой Дзиро по-прежнему тесно с ней связан. Слез, текущих по щекам угольщика, Кадзэ в темноте различить не мог, но по срывающемуся дыханию его понял: старик плачет.

Кадзэ подумал о собственной супруге — та вместе с его дочерью и сыном погибла в их замке, когда ворвались туда воины клана Токугава. Красиво умерла. Гордо. По-самурайски. Сначала недрогнувшей рукой заколола собственных детей — да не познают позора и унижений плена! — а после, с тем же спокойствием, приставила кинжал себе к горлу и вонзила по рукоять. Служанки, бежавшие из разрушенного замка, заливаясь слезами, рассказывали: когда госпожа поняла, что все потеряно, не колебалась и минуты. Удалилась с детьми в замковое святилище и совершила там достойное деяние [33] Достойное деяние — эвфемизм для самурайского «самоубийства чести». . А перед тем приказала доверенным слугам часовню поджечь — и звонкий голос ее при этих страшных словах даже не дрогнул. Так по крайней мере поведал служанкам престарелый семейный летописец, которому она запретила присоединиться к ней в смерти, дабы поведал он миру о благородстве ее гибели.

Да, прекрасная смерть, восхищения достойная. Только Кадзэ все на свете отдал бы, чтоб его жена оказалась хоть чуть поменьше благороднорожденной самурайской дочерью и безупречной самурайской супругой и чуть побольше — женщиной. Ну неужто не пришло ей, с ее-то немалым умом, в голову вырваться каким-то образом из замка, предательски захваченного врагом, пока сам Кадзэ на поле брани сражался с Токугавой и его приспешниками? Он вспомнил ясное личико сына, сияющие глаза дочери — и понял, что, кажется, и сам сейчас заплачет. Годы уже прошли — а как болит эта рана! Прав, трижды прав угольщик: самураи живут лишь сражениями. Они развязывают войны, а страдают и гибнут по их милости ни в чем не повинные крестьяне, женщины, дети. Когда-то он был совершенно уверен: Бусидо, священный путь воина, — единственный достойный образ жизни для сильного духом человека. А теперь уверенности как-то поубавилось. Еще бы, достаточно вспомнить, сколь неисчислимые беды и страдания принесли себе и миру люди, почитавшие этот кодекс…

Когда Дзиро вернулся в дом, самурай все еще мирно спал — дышал по-прежнему тихо и ровно. И не пришло в седую голову угольщика, что скрывает ровное дыхание гостя скорбь, не менее отчаянную, чем его собственная, что таятся под сомкнутыми веками непролитые слезы, столь же горькие, как и те, что проливает он сам, что ни ночь, на поросшем соснами кладбище. Старик вздохнул и тоже уснул — даже сны ему не снились.

В следующий раз Дзиро поднялся уже на рассвете. Потянулся, разминая затекшие со сна руки и ноги. Эх, старость проклятая! Сел на постели — и с удивлением обнаружил: самурай-то, оказывается, уже на ногах! В знак приветствия Дзиро кивнул. Взвалил на спину тяжелую корзину, полную угля. Снова кивнул — на сей раз на прощание — и пошел в деревню, по домам ходить, уголь хозяйкам продавать. Каждый день — одно, те же лица, те же слова, те же жесты. Осень. Холод на носу, да и сейчас уж не жарко. Природа не знает, что людям порой отдохнуть хочется! А с крестьянами разговор короткий — им выжить бы! Но и то правда: как пронеслась весть о гибели господина Куэмона и людей его, ожили сельчане. И улыбки на лицах мужских расцвели, и походка женщин соблазнительно легкой стала.

Вот и Дзиро, позабывши о том, сколь ужасной опасностью грозит ему тайное присутствие в доме странного самурая, нынче жизни радовался. Бегал, как мальчишка — откуда прыть взялась! — и даже не смущался, вступая в беседы с покупательницами. Делу его то и в пользу, — возвращаясь, сразу понял: корзинка его почти опустела.

Вошел он в полутемную комнату — и глаза вытаращил. Надо ж увидеть такое! Самурай сидел в позе лотоса. Глаза полузакрыты. Руки спокойно лежат на коленях. Весь — воплощенная медитация. С чего вдруг?! Угольщик-то полагал — скорее всего гостя его высокородного в доме и вовсе не будет. А по крайности коль и будет — значит, у окна сидеть станет, шпионя за обитателями деревни через малую щель в тяжелых деревянных ставнях, поглядывать, выискивать то, ради чего соблаговолил воротиться в забытую богами деревню.

Кадзэ, конечно, услышал, как Дзиро в дом входит. Но глаз не открыл и даже не шелохнулся. Разумеется, он враз распознал по тяжелым шагам угольщика и что устал он, и что корзина его, хоть и изрядно полегчавшая, по-прежнему на плечи давит. На мгновение Дзиро замешкался на пороге. Потом старательно, шумно задвинул за собой дверные створки. Снял корзину и поставил на пол. Старательно откашлялся.

— Простите мою навязчивость, благородный господин самурай, но не изволите ли вы чего-нибудь покушать?

Кадзэ словно проснулся. Весело стрельнул темными глазами:

— С ума сойти. Откуда вдруг этакая вежливость? Мы ведь не вчера познакомились, старый ты грубиян!

Дзиро растерянно поскреб в затылке и вдруг расплылся в широчайшей улыбке:

— Благородный господин так спокойно сидел — как есть статуя бодхисатвы! Мне прямо неловко было вас тревожить.

— Сидел? Да. Видишь ли, я размышлял. Проснувшись нынче утром, понял я вдруг, что едва не совершил классическую самурайскую оплошность.

— Это какая ж оплошность, господин?

— Перепутать действие с деянием [34] Кадзэ красивейшим образом цитирует книгу «Хагакурэ» — признанную классику кодекса Бусидо. . Порой действие ведет в пустоту, размышление же есть деяние. Зачем я явился сюда? Следить за обитателями селения. Но, размышляя, я понял — слежка теряет смысл, если сначала я не сведу воедино все, что уже успел узнать, и не выработаю стратегию действия…

— А что вы, господин, у нас в деревне найти-то пытаетесь?

— Именно об этом я сегодня и размышлял. Действительно — что? В жару боя самураи чаще всего мечутся, словно лососи — в нерестовых водах. Мечом себе путь прорубают. То туда бросаются, то сюда — а достанет ли толку в их действиях? Не слишком. Спешащий не много врагов поразит! Великий Такэда Шингэн [35] Такэда Шингэн — знаменитый полководец Эпохи Сражающихся княжеств, не знавший ни единого крупного поражения. — тот во время битвы просто сидел и при помощи своего боевого веера отдавал воинам приказы. Ни одного лишнего движения не совершал, даже если силам вражеским, казалось, удача улыбалась. А почему он мог позволить себе такое? Потому что выбирал для своей ставки место, откуда спокойно обозревал весь ход сражения! Знал Такэда, где и когда решится исход битвы! Правильно прозвали его — «Гора». Он не сражался лично, но размышлял о ходе сражения. Он понимал: место Горы — над морем мечей. И заметь, ему и в голову не приходило метаться то влево, то вправо, подобно блохе на грязной татами в придорожном кабаке! Ежели я намерен хоть сколько-нибудь соответствовать своему родовому имени Мацуяма — Сосновая гора, — стало быть, мне следует скромно последовать высокому примеру Шингэна и поразмыслить обо всем, что я знаю, и обо всем, что намереваюсь узнать. И только потом я сумею, подобно горе, восстать в высоте и увидеть средь общего хаоса то, что должно.