Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Поверенный Рункен выбрал шесть имен для депортации, сударь. Генерал Катовице добавил еще два. Он просит, чтобы вы довели процедуру оформления до конца.

Я быстро пробежал глазами список на пергаменте.

Геден Враевский, 30 лет, дезертир.

Матиас Людвигсен, 46 лет, фальшивомонетчик.

Якоб Штегельман, 31 год, дурные наклонности, 53 ареста за пьянство и дебоши.

Гельмут Шуппе, 38 лет…

— Боже мой! — воскликнул я с ужасом, прочитав предъявляемые последнему обвинения. — Таких людей даже сибирские волки испугаются.

— Да уж это точно, сударь, — откликнулся Штадтсхен с мрачной улыбкой. — Народец еще тот.

Андреас Конрад Зегендорф, убийства и похищения людей.

Франц Хубтисснер, 43 года, воровство скота.

Антон Либерковский, 31 год, убил своего брата топором…

У меня учащенно забилось сердце. Сколько лет каторжного труда, порки, морозов и штормовых ветров понадобится, чтобы наказать такого Каина по заслугам?

— Если вы хотите внести Тотца и его жену в список, сударь, — добавил Штадтсхен, — я могу сразу же перевести их в отделение «Д».

Я обмакнул перо в чернильницу и подвел черту под последним именем. Ставя подпись, я задавался вопросом, сколько дополнительных дней жизни мое решение даст убийце, Ульриху Тотцу и его сообщникам в убийстве. Заключенные, приговоренные к каторжным работам в России, вряд ли протянут больше двух-трех месяцев.

— Прежде чем решить, что делать с ними, я должен закончить расследование. Впрочем, хочу сказать, вы превосходно справились с заданием, — добавил я и протянул ему документ. Он залился краской от гордости. Штадтсхен добился моей благосклонности, и у него, как он полагал, появилась надежда быстрее продвинуться по служебной лестнице. — А теперь приведите сюда Герду Тотц.

Мне не терпелось начать допрос. Знала ли хозяйка гостиницы о судьбе Морика уже утром, когда пыталась разыграть передо мной обеспокоенность его поведением? Как она будет улыбаться теперь, когда Морик мертв и ей грозит обвинение в убийстве?

Через несколько минут арестованную ввели в комнату.

— Проходите, фрау Тотц, — сказал я, намеренно не глядя на нее и листая бумаги, оставленные Штадтсхеном на столе, — листовки, предназначенные для разжигания политического недовольства. В них имя Бонапарта перемежалось популярными словечками, слышанными мною во Франции: Свобода, Равенство, Братство, — а также призывами к варварскому насилию. — Ну, а теперь давайте…

Я поднял глаза. От увиденного слова застыли у меня на языке. С женщиной обращались гораздо более жестоко, чем я мог предположить. Распухшее и отекшее лицо ее было покрыто синяками, а нижняя губа была рассечена и кровоточила. Тем не менее ей удалось изобразить на физиономии некое уродливое подобие той сладкой улыбки, которой она встретила меня сегодня утром.

— Герр поверенный? — произнесла она, услужливо сжав руки на груди, словно ожидая от меня приказания принести обед.

— Садитесь, — пробормотал я, стараясь не встречаться с ней взглядом.

Штадтсхен тяжело опустил руку ей на плечо и усадил ее с такой силой, что под ней истошно заскрипел стул. Я уже хотел было сделать ему замечание, но воспоминание о раздробленном черепе Морика, о глазе, повисшем у уголка рта, остановило меня.

— Ну, Герда Тотц, что вы можете сказать в свое оправдание?

Она взглянула на меня с жалкой и уродливой гримасой предельной озабоченности.

— Герр Стиффениис, умоляю простить меня, — пробормотала она, сжав кулаки и пытаясь ими скрыть слезы. — Нашу гостиницу закрыли, сударь. Что же вы теперь будете делать? Где будете жить?

— Это вас меньше всего касается, — ответил я. — Сегодня утром вы сообщили мне, что ищете Морика. Вы знали, что он мертв?

— О, герр Стиффениис! Что вы такое говорите, сударь? Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Он ведь был таким шалопаем. Я думала, он и вам досаждает…

— С какой стати ему мне досаждать? — прервал я ее.

— Он знал, что вы судья. Он…

— Поэтому-то его и убили?

— Что вы такое говорите, сударь? — пробормотала она. — Разве я без причины волновалась, сударь?

— В вашем доме происходило нечто весьма загадочное, — продолжал я. — Морику удалось обнаружить тайный заговор. Ему было известно, что убийства в Кенигсберге планировались и осуществлялись вами, вашим мужем и некоторыми другими постояльцами вашей гостиницы.

Как ни странно, она не стала напрямую возражать на мое обвинение.

— Вам это Морик сказал, сударь? — спросила фрау Тотц. Она соединила руки в детском жесте мольбы и наклонилась к моему столу, пытаясь стряхнуть удерживавшую ее руку Штадтсхена. Кровь из рассеченной нижней губы продолжала течь по подбородку и шее. — Недаром мой Ульрих боялся, что нечто подобное случится. Он заметил, как Морик сновал рядом с вами вчера вечером. Да я и сама видела. И я его предупреждала. Да я и вас предупреждала, сударь, ведь так?

Я счел бессмысленным отвечать.

— Предупреждала, сударь. Предупреждала, что бы вы там ни говорили. У мальчишки было расстроенное воображение, — продолжала она. — С ним было опасно общаться. Невозможно было понять, где кончается правда и начинается ложь. Когда мужу сообщили о вашем приезде, первое, что он мне сказал, было: «Нам нужно куда-нибудь отослать этого парня, Герда». Ульрих боялся, что если Морик узнает, зачем вы прибыли в Кенигсберг, он много бед натворит. А мы не могли себе позволить нанять другого слугу.

— «Балтийский китобой» — хорошо известное логово для иностранных заговорщиков, — продолжал я наступление. — Вчера за ужином там присутствовали трое из них: два француза и немец, выдававшие себя за торговцев драгоценностями. Что вы можете сообщить о них?

— О тех путешественниках, сударь? Они уже не в первый раз останавливаются в нашей гостинице. Очень порядочные и трудолюбивые господа. Всегда по всем счетам расплачивались вовремя.

— Они якобинцы, — настаивал я. — Французские шпионы.

Женщина заморгала, не ожидая такой эмоциональности с моей стороны.

— Я уж и не знаю, что на вас нашло, сударь! — воскликнула она. — Готова поклясться, что они честные люди!

— Они вместе с вами и вашим мужем составили заговор, фрау Тотц, — продолжал я. — Именно поэтому и был убит Морик.

— Но это неправда, сударь, — захныкала она. — Неправда. Моему Ульриху нравилось то, что произошло во Франции, не буду скрывать. А кому бы не понравилось? Революция случилась там потому, что французы больше не могли терпеть своего ужасного короля. Он ведь у них был совсем не похож на нашего достойного государя — короля Фридриха, уважающего граждан и дарующего им справедливые законы. И французские идеи совсем не так уж и страшны, сударь. Свобода, Равенство, Брат…