Майкл Грегорио - Критика криминального разума

— Кенигсберг есть воплощение всего самого достойного, самого благородного, чем славится наша великая нация! — прочувствованно воскликнул мой отец, как только генерал замолчал, а мать платочком стерла слезы со щек.

С тех пор величественное слово «Кенигсберг» и потерянная в бою рука генерала фон Плутшова были неразрывно связаны для меня задолго до того, как я увидел город. С моей точки зрения, Кенигсберг был местом, где могли совершаться только великие дела и где жили только лучшие люди. И несмотря на преступления, которые стали причиной моего приезда сюда, несмотря на убийство Морика, на самоубийство Тотцев, я все еще продолжал считать Кенигсберг благословенным местом, которому могут быть возвращены мир, покой, достоинство и репутация не в последнюю очередь стараниями Иммануила Канта.

Но в тот вечер, когда наш экипаж следовал по адресу, предоставленному Люблинским, и мы выехали далеко за пределы городского центра, я увидел совсем другое лицо Кенигсберга — уязвимое логово больного и измученного своей болезнью зверя, мир нищеты и страданий, существование которого было невообразимо неподалеку от тех площадей, где чествовали генерала фон Плутшова, от улицы, где родился Иммануил Кант, от кварталов того города, который многие воспевали как прообраз земного рая.

Мы направлялись в район под названием Пиллау. Это было некое подобие порта, пояснил Кох, большая отмель, на которой китобои оставляли свой улов, вырезали мясо и высушивали его на продуваемом со всех сторон берегу. Даже при закрытых окнах проникавшая внутрь кареты вонь была нестерпима. По мере того как мы ехали вдоль восточного рукава устья реки Прегель по направлению к Балтийскому морю, мы все больше чувствовали, насколько отравлен здесь воздух гниющим жиром и выпотрошенными телами морских обитателей. Путь был мрачен, жилища здешних жителей немногочисленны и жалки. Атмосфера надвигающейся опасности пронизывала все вокруг, какой-то непонятный страх глядел на нас из темных закоулков, из каждой выбоины на ухабистой дороге. Из-за смеси холодной соленой морской и теплой речной воды возникал густой туман, который, казалось, становился все гуще с каждым поворотом колес нашего экипажа.

— Мы едем в правильном направлении, сержант? — спросил я.

Меня совсем не привлекала мысль о возможности заблудиться в этих Богом забытых местах.

— Я сам бывал тут не больше двух раз, сударь, — ответил Кох, выглядывая в окно. — Но не думаю, чтобы Люблинский стал нас обманывать.

Отделившись от нас стеной гробового молчания и темным военным плащом, скрыв уродство под шапкой слишком большого размера и высоким воротником кителя, Люблинский не отрываясь смотрел в окно, как будто для того, чтобы скрыть свое страшное лицо от наших нескромных взглядов.

Я тоже глянул туда, куда были устремлены его глаза, в темноту, и подумал о рыбаках, об их тяжелом труде в бескрайнем море. Если туман поглотит их судна и наш экипаж, никто не будет знать, где нас искать. Где-то вдали послышался траурный звук туманного горна, но от него сделалось еще тяжелее на сердце.

— Вот здесь, — нарушил мрачную тишину Люблинский. Он наклонился еще ближе к окну, почти вплотную прижав лицо к стеклу.

Раскачивающийся фонарь осветил уродливый профиль, и я ощутил странное двойственное чувство. Отвращение из-за той роли, которую Люблинский сыграл в этом деле, помогая Анне Ростовой спрятать орудие убийства, и некоторую неловкость из-за его унижения, причиной которого стала лицемерная повитуха. Впрочем, в ту ночь у меня не было ни времени, ни сил для пустых сантиментов. Все происходило с невероятной скоростью. Кох постучал по крыше экипажа, кучер остановил лошадей, и мы вышли. Туман был подобен мокрой губке, мое лицо в одно мгновение стало влажным. Люблинский быстрым шагом направился к покосившимся лачугам, смутно выглядывавшим из темноты. В одном из грязных окон был заметен тусклый свет. Поднявшись на крыльцо, он повернулся, мгновение испытующе смотрел на меня, а затем начал кулаком выстукивать военную дробь на узенькой двери.

Почти сразу же она заскрипела, и на пороге появился темный силуэт женской фигуры. Волосы образовывали вокруг ее лица, которое скрывали тени, некое подобие пушистого нимба.

— Опять вы, Люблинский? — пробормотал хриплый голос.

Я вышел из-за широкой спины офицера, и слова застыли на губах женщины. В ее взгляде, который она переводила с Люблинского на меня, а потом снова на него, появился легко различимый страх.

— Кто это такой? — прошипела она.

Тут из-за спины Люблинского появился Кох, и женщина издала сдавленный вопль.

— Чего вам надо? — рявкнула она. — Я по ночам не работаю.

Я подтолкнул Люблинского, и мы проследовали за ним в дом. Женщина в ужасе отступала от нас, пока наконец не остановилась посередине комнаты, ударившись спиной о низкий стол. Она схватила с него свечу и стала размахивать ею перед нашими лицами, напоминая пастуха, пытающегося факелом отогнать волков. Это была высокая, неплохо сложенная женщина в красном выцветшем платье с низким вырезом, за которым открывалась глубокая темная ямка между грудями. По быстроте движений и звонкости голоса я заключил, что ей, должно быть, около тридцати. В свете свечи ее поблескивавшая кожа казалась мертвенно-бледной и почти прозрачной, у глаз был тот же дьявольский оттенок. Невероятно густые серебристо-белые волосы каскадом завитков и локонов ниспадали на плечи. Если бы вы повстречались с ней ночью на улице, то, наверное, подумали бы, что она вылеплена из цельного куска льда. Никогда раньше я не встречал альбиноса. В ее кукольном личике была какая-то притягательная красота. Побелевшие губы сжались и недоверчиво изогнулись. На нас был устремлен холодный взгляд широких и пронзительных глаз, похожих на глаза египетской кошки, над высокими, четко очерченными скулами.

— Сегодня вечером я отдыхаю, — заявила она с застенчивой улыбкой. — Если только, конечно, вы, любезные господа, не сумеете убедить меня в необходимости этот отдых прервать.

— Мы не ваши обычные клиенты, — ответил я. — Я расследую череду убийств в Кенигсберге.

Улыбка исчезла с ее лица.

— И что в таком случае вам нужно от меня?

— Принесите стул. Вам предстоит многое мне рассказать.

Презрительно взметнув белесыми ресницами, женщина вынесла из темного и пыльного угла в центр комнаты расшатанный табурет с протертым плетеным сиденьем. Я огляделся по сторонам. Можно было подумать, что мы находимся внутри языческого храма или в вигваме шамана, которые так ярко описывают путешественники по Америке. Стены были увешаны черепами животных, костями китов, различными предметами, выброшенными морем, и какими-то уж совсем непонятными вещами, о происхождении и способах применения которых можно было только догадываться. На одной закопченной стене я различил рисунок, сделанный с помощью бритвы на штукатурке и изображавший мужчин и женщин, совокуплявшихся в самых разнообразных, диковинных позах. Стоило мне немного помахать свечой, и фигуры как будто тоже начинали двигаться, совершая ритмичные, исполненные животной похоти движения. Я поспешно отвернулся, лицо у меня вспыхнуло от непонятных мне эмоций. Наконец хозяйка подставила табурет, жестом предложив мне сесть.