Андрей Воронин - Русская княжна Мария

– Так-то оно так, – неохотно согласился первый, – да только не по-христиански это – пленных насмерть убивать.

Вацлав, наконец, окончательно пришел в себя и понял, что его вот-вот заколют пикой, причем не французы, а свои, русские. Он ухватился за древко пики и отвел его в сторону.

– Но, балуй! – совершенно как на лошадь прикрикнул на него верховой, которого его товарищ назвал Неходой.

– Погодите, я свой! – крикнул Вацлав.

– Какой такой свой? А ну, дай огня! Один из всадников принялся со стуком вырубать огонь. Наконец в его руках голубоватым пламенем вспыхнул трут, осветив бороду лопатой, толстые усы, казачью шапку и русский казачий мундир.

– Какой же ты свой, – с неуместной укоризной, как нашалившему ребенку, сказал, всмотревшись в него, Нехода, – когда на тебе мундир французский! Гляди ты, – обратился он к своему товарищу, который с неодобрением разглядывал пленника, – лягушатник, а как по-нашему балакать наловчился! Может, возьмем все-таки?

– Их благородие недовольны будут, – с сомнением отвечал казак.

– Братцы, – вмешался в их беседу Вацлав, – да вы что! Я свой, N-ского гусарского полка корнет Огинский! Я от полка отстал, ранен был! Вот, видите? – и он показал казакам забинтованную голову.

– N-ского полка, говоришь? – с каким-то удивлением переспросил Нехода. – Вот ведь закавыка! Так возьмем, что ль? – снова обратился он ко второму казаку. – А ну, как и правда свой? Неохота грех-то на душу брать. Пущай их благородие сами разбираются.

– И то верно, – согласился второй казак. – Ну, свой, – сказал он Вацлаву, – полезай ко мне сзади. Только саблюку отдай и пистоль, ежели есть. А то кто тебя знает, – туманно добавил он.

Вацлав безропотно сдал оружие и с некоторым трудом взгромоздился на круп казачьей лошади. Обхватив казака руками, он обессиленно привалился к его широкой, пахнущей пылью и конским потом, обтянутой синим сукном спине и закрыл глаза. Лошадь пошла ровным шагом. Судя по шороху и треску ветвей, казаки ехали лесом, ориентируясь в нем так свободно, как будто дело происходило днем. Лишь изредка они беззлобно ругались, когда какая-нибудь ветка хлестала одного из них по лицу.

– Мальчонка совсем, – говорили они о Вацлаве так, словно его здесь вовсе не было, – а туда же – воевать. Ишь, притомился…

Вскоре они спустились в неглубокий, но просторный, густо заросший по краям кустами и деревьями овраг, по дну которого, тихо журча, струился невидимый в предутреннем полумраке ручеек. От ручья поднимался серый туман, сквозь который таинственно и расплывчато мерцали угли догоравшего костра. Из кустов их негромко окликнули, и Нехода назвал пароль: “Кремень”. Возле костра, сонно почесываясь, бродила какая-то фигура с ведром. Где-то рядом постукивали копытами и фыркали невидимые лошади, и Вацлав заметил в беспорядке разбросанные среди кустов сплетенные из веток убогие шалаши. Потом в глаза ему бросились составленные в пирамиду ружья, возле которых, надвинув до бровей кивер и зябко ежась от утреннего холодка, прохаживался еще один часовой в гусарском ментике. Не нужно было иметь семь пядей во лбу, чтобы догадаться, что это какой-то воинский отряд, но что это за отряд и, главное, каким образом он оказался в глубоком тылу французской армии, понять было решительно невозможно.

Казаки спешились и помогли Вацлаву спуститься на землю. Ноги у него сами собой подогнулись, и он сел, мысленно проклиная свою слабость.

– Притомился, – со сдержанным сочувствием повторил Нехода.

Его товарищ о чем-то тихо переговорил с часовым-гусаром и, согнувшись, нырнул в ближайший шалаш. Оттуда послышался осторожный шум, какой бывает, когда кого-нибудь осторожно трясут за плечо, пытаясь разбудить.

– Ваше благородие, – монотонно повторял в шалаше казак, – ваше благородие, извольте проснуться… Ваше благородие…

– Ну, что, что такое? – ответил ему недовольный и, как показалось Вацлаву, смутно знакомьте голос. – Чего тебе, Воробей?

– Француза привели, ваше благородие, – сказал казак.

– Ну, так отведите в сторонку и шлепните, чего же меня-то будить? Я ведь, кажется, ясно сказал: не брать.

– Виноват, ваше благородие, а только он по-нашему лопочет и говорит, что N-ского гусарского полка офицер. Мундирчик-то на нем французский, а там леший его знает…

– Какого полка?! N-ского? Ну-ка, ну-ка, подавай его сюда, поглядим, что это за птица!

В шалаше затеплился оранжевый огонь свечи. Казак по прозвищу Воробей, все так же, согнувшись, выбрался из шалаша и махнул рукой Вацлаву.

– Заходи.

Вацлав пригнулся и нырнул в шалаш.

– Садитесь, – сказал ему насмешливый голос. Он присел на кучу веток, лежавшую у стены, поднял голову и остолбенел: перед ним на земляной кушетке, привстав на локте и подперев взлохмаченную со сна голову ладонью, полулежал Синцов.

– Ну-с, господин хороший, – продолжая говорить в том же насмешливом тоне, сказал Синцов, – так какого, вы говорите…

Он осекся на полуслове и застыл с разинутым ртом, разглядев, наконец, своего собеседника, которого считал несомненно мертвым.

– Ба, – сказал он наконец, – вот это важно! Что же это, белая горячка у меня, или трубы Страшного Суда вострубили, а я проспал? Огинский, да ты ли это?

– Я, – сдержанно ответил Вацлав.

Он не вполне понимал, как себя вести. С одной стороны, встретить своих и быть без лишних проволочек и разбирательств узнанным и признанным за своего было, несомненно, хорошо и даже превосходно. С другой стороны, Вацлав не забыл о дуэли и о своих натянутых отношениях с Синцовым. Сам он готов был с радостью забыть обо всех разногласиях, но вот как посмотрит на это поручик?

– Выходит, я таки дал маху, – сказал Синцов и сел на земляном уступчике, служившем ему кроватью. – Как же это меня угораздило? Однако рад, искренне рад. Ты, корнет, храбр, а это теперь для России главное. Кто храбр да честен, тот мне и друг, и брат, а кто старое помянет, тому глаз вон. Так?

– В точности так, – с улыбкой согласился Вацлав и подался вперед, протягивая руку.

Синцов тоже привстал, намереваясь, казалось, ответить на рукопожатие, но вдруг задержал протянутую руку на полпути и снова сел.

– А раз так, – сказал он совершенно другим тоном, нехорошо сощурив глаза, – то изволь, как честный человек и мой друг, объяснить мне, какого дьявола на тебе этот мундир? Я слышал, у Наполеона под началом несколько польских корпусов. Так, может, и ты к своим подался?

– Брось, Синцов, – примирительно сказал Вацлав, – ты же знаешь, что это неправда и прямое оскорбление. Неужели ты снова хочешь ссориться?

– Ссориться? – переспросил Синцов. – Нет, брат, ссориться мне сейчас недосуг. Дуэли, перчатки, задетая честь… уволь, не до того! Коли я не прав, так буду прощения просить, хоть бы и на коленях, а коли прав, не обессудь – велю отвести в сторонку и вздернуть на осине, как пса… Эй, Воробей! – крикнул он вдруг. – Вина и мяса господину офицеру! Перекуси пока, – продолжал он, обращаясь к Вацлаву, – а за едой попробуй объяснить мне, как это вышло, что ты не только жив, но и щеголяешь в мундире драгунского офицера.