Сергей ГОРОДНИКОВ - Алмаз Чингиз-хана

Красное солнце большей частью круга опустилось за развалины древней крепости, которые сохранились на вершине холма, и мрачная тень от них накрыла подъезжающий к берегу русский отряд. Мещерин глянул наверх холма, придержал коня и вернулся к отряду сопровождения, который по знаку сотника остановился перед изрезанной тенью крепости, словно из опасения ступать на неё.

— Дурная слава у этих развалин, — негромко объяснил сотник эмира своё поведение. Атаман заставил свою лошадь сделать шаг ближе к ним, навострил уши, чтобы не пропустить ни слова из их разговора. — По старым поверьям, разрушил крепость сам Чингисхан. С тех пор будто бы злой дух охраняет ее от людей. Кто решится проникнуть в нее, того ждёт несчастье. — Сотник примолк, затем твёрдо закончил. — Здесь я поверну назад. Мои люди верят старым поверьям и боятся приближаться к этим местам.

— Ты смелый воин и не хочешь отдохнуть здесь до утра? — чуть заметно волнуясь, глянул на него Мещерин.

— Я выполнил поручение эмира и поворачиваю коней обратно, — серьезно ответил сотник. — Ты просил эмира довести тебя до этих развалин. Я довел.

Мещерин не стал настаивать.

Он постоял на пологом склоне у основания холма, смотрел вслед отряду воинов эмира. Отряд удалялся и пропал меж песками и красным предвечерним небом. Мещерин глянул на берег речки. Она была из тех, что пересыхают к середине лета, но в это время года ещё дают жизнь прибрежной растительности. Стрельцы на выбранном им месте устраивались на отдых и готовились к ночлегу. Разгорался костер из сухого камыша, над огнём прилаживали котелок с водой; а утомлённые продолжительным душным переходом стреноженные лошади, напившись, лениво отдыхали на скудном травой выпасе близ камыша. Он успел заметить, что атаман был в стороне от всех и исподволь наблюдал за ним. От костра донесся грубоватый смех некоторых стрельцов в ответ на солёную мужскую шутку, и атаман обеспокоено посмотрел вокруг и обернулся, нашёл взглядом подростка казачка на берегу речки.

Когда атаман снова посмотрел на склон холма, Мещерина там уже не было. Он бросился к гребню склона, где видел его, но остановился после нового раската смеха у костра и оклика:

— Отец!

Казачок приближался к нему быстрыми шагами и перебежками.

— Я с тобой, — объявил он, нагнав атамана; лицо его было смущенным, на щеках проступил румянец.

Атаман не огорчался, упустив Мещерина, не стал его выискивать. Деваться тому было некуда, все равно вернется.

А Мещерин, избавясь от его слежки, поднялся на холм, к разрушенным древней войной и неумолимым временем крепостным воротам. Он не подавал вида, что удивлен и недоволен неожиданной встречей: привалясь спиной к остаткам испещрённой ветрами стены, на каменном обвале сидел Борис. Глаза сидящего были закрыты. Лицо и драконью пасть на груди, обращённые к большому у края земли солнцу, заливало красным светом, который придавал загорелой коже бронзовый оттенок. Лук и две стрелы покоились на раздвинутых коленях. Вид у него был странным, неестественным, будто не до конца пробудившийся бронзовый страж из прошлых веков охраняет священные развалины. С данного места хорошо просматривались окрестности вдоль реки, и можно было следить за отрядом, оставаясь незамеченным.

— Ты что, крадёшься за нами?! — холодно сказал Мещерин, когда приостановился напротив, между ним и тёплыми лучами готового уходить на ночной покой светила.

Борис не шевельнулся, ни одно веко не дрогнуло на его лице.

— Не только я, — туманно ответил он с невозмутимым спокойствием.

Мещерину было не до размышлений над странным ответом. Он был поглощен тем, что осматривал безжизненные руины, выискивал какие-то приметы. Наконец взгляд застыл на разрушенном храме. Он ступил вперёд и преодолел кучу камней.

— Не ходи туда, — посоветовал Борис, так и не приоткрыв глаза.

Мещерин постоял, борясь с нахлынувшими сомнениями, потом решительно шагнул в проход между нагромождениями каменных завалов. Сделав несколько шагов, он очутился внутри крепости, оглянулся через плечо. Борис оставался снаружи, и он опять стал осматривать развалины, в волнении угадывать нужные ему знаки. Взгляд снова остановился на храме, который сохранился лучше других древних строений.

Тем временем молодой степняк монгол в чёрном боевом одеянии, который повстречался Мещерину на углу узкой улочки в Бухаре, придержал лёгкую поступь тёмно-серого скакуна. Он выехал с противоположной воротам крепости стороны холма, где виделась задняя часть развалин. Сторона эта создавала трудности для доступа к крепости из-за крутого откоса склона, подножием заставляющего речку делать заворот и отделяющего всадника от привала стрельцов. Монгол всмотрелся в неровную, всю в трещинах, как будто её изгрызло чудовище, стену крепости, обнаружил в ней достаточно широкую дыру. Привстал в стременах, чтобы убедиться, что стрельцы его не могли заметить, и кроваво-красное солнце осветило из-за пологого гребня холма его черноволосую голову, отбросило её тень на другой берег.

— Благодарю, — тихо произнес он кому-то невидимому. — Ты привел меня вовремя. Я выполню древнюю клятву моего рода.

Медленно, с чуть слышным шорохом стали, он вынул из оправленных серебром чёрных ножен остро заточенную восточную саблю и бесшумной кошкой спустился с коня. Оставив послушного коня внизу некогда обрывистого склона, он стал взбираться по наиболее пологому участку наверх, к широкой дыре в стене, уверенный, что вскоре сможет получить окончательный ответ на вопрос, кто этот человек, за которым он незаметно следил от самой Бухары.

— … Восемь, девять, десять, — прерывистый шепот разгонял подозрительную тишину в полумраке разрушенного храма, и при каждом слове ноги в мягких сафьяновых сапогах осторожно делали размеренный шаг по пыльному щебню, оставляя на нём отчётливые следы; при слове "десять" они приостановились. На месте повернули вправо и увереннее добрались до выступа уцелевшей стены. Довольно тонкие для мужчины, но сильные пальцы нетерпеливо ощупали шершавые камни древней кладки. Подрагивая от волнения, на уровне лица наткнулись на камень с отколотым вглубь стены углом.

Камень долго сопротивлялся попыткам расшатывать его втиснутым в щелку кладки кинжалом. Вытащить его удалось с трудом. В открывшемся взору углублении Мещерин, а это был он, нащупал и сковырнул в ладонь изъеденный веками обломок лезвия ножа. Достал из кармана, порывисто развернул дрожащими от волнения руками платок из плотного сукна. Рогатый олень прыгнул и в прыжке застыл в виде золотой рукояти от охотничьего ножа скифа, — вот что было в развёрнутом платке. Он живо приставил обнаруженное в щели лезвие к неровному облому возле рукояти. Время не пощадило стали, однако нетрудно было представить, что некогда лезвие и рукоять были одним целым.