Николай Свечин - Выстрел на Большой Морской

— Да, Лёха, — сказал уважительно Эффенбах, — не берёт тебя ни крест, ни пест. Но постой: ты же без еды девяносто шесть часов!

— Ничего, только голова немного кружится, да подташнивает…

— Сейчас из трактира кучу жратвы принесут!

— Это можно. Но игру надобно доиграть до конца. Я тайно возвращаюсь в Петербург. Федю-Заломая увожу с собой. Он парень верный, беру его под свою опеку… Сыскное же отделение пусть ведёт поиск пропавшего Лыкова с привлечением Тоськи-Шарапа. Легенда такая: Лыков мошенник и связан с фальшивомонетчиками, через него хотят выйти на изготовителей «красноярок». Понял?

— Сделаем, — заверил Эффенбах. — Отмоем «демона» для будущих трудов. Не пойму только, зачем тебе Федя-Заломай? Он же дергач.

— Он станет дергач, если его сечас не забрать у Верлиоки. Но отнюдь не поздно спасти человека. Возьмём да покрасим, и выйдет Герасим…

Неожиданно Благово, зайдя сзади, потёр Лыкова по затылку. Тот недоумевающе оглянулся:

— Что, земля осталась?

— Нет. Ты глянь на себя в зеркало.

Алексей, извернувшись, всмотрелся и обнаружил, что на его тёмно-русых волосах появился клок седины. Словно кто мазнул кистью, обмакнув её перед этим в белила.

— Посидишь четыре дня в могиле, ещё и не то появится. Ладно, я хоть там не свихнулся…

Эффенбах зашёл в свой кабинет и первым делом снял перепачканные землёй сапоги. Переобулся в лакированные штиблеты, кивнул Тоське-Шарапу:

— Вставай сюда. Ковёр мне не измажь!

Они только что вернулись из Даниловки, где кулачный боец показывал место, на котором расстался с Лыковым. Полицейские прошли по подземной галерее до завала, осмотрели место и составили протокол. Тоська был очевидно подавлен увиденным.

— Что же ты, Антон Шарапов, с таким дерьмом водишься?

— Это вы про Лыкова так, ваше высокоблагородие? Не знаете, видать, настоящего-то дерьма. Лексей Николаич порядочный человек… был. Как понял, что нам с Федькой опасность угрожает, сей же час оттудова прогнал. Остался один, и вот… А вы — дерьмо! Это рази дерьмо?

— Ну ладно, — примирительно сказал сыщик. — Дай сейчас устное показание, и отпущу домой. Лыков твой приехал к нам из Петербурга. Вот, оттуда прислали на него целую папку. Он был не фартовый, а, как у них говорят, «брус». Но тёрся возле деловых. Раздобыл где-то на большую сумму поддельных банкнотов и хотел их сбыть. Лыков указывал тебе цифру?

— Указывал, да я не помню.

Эффенбах раскрыл синюю папку, подсмотрел:

— Сто восемьдесят тысяч?

Шарап кивнул.

— А такие фамилии он называл: Рупейто-Дубяго и Самотейкин?

— Называл. Он искал их по Москве.

— Питерское сыскное сообщает: по сведениям, указанные лица взяли у него фальшивые билеты на реализацию и сбежали с ними сюда. Лыков для того их искал, чтобы поквитаться?

— Для того.

— Значит, вор у вора дубинку украл? Ну, деловые, дают! Впрочем, нам, сыщикам, только легче будет, если они друг друга перебьют… Ладно, поехали дальше. Кличку Большой Сохатый Лыков называл?

— Не помню.

— Не желаешь ты помочь следствию, Шарапов! — сокрушённо констатировал Эффенбах. — Зайка-немогузнайка. Ну, тогда иди отсюда. Завтра зайдёшь подписать протокол.

Тоська повернулся.

— Стой! А правда, что Лыков такой сильный был, как рассказывают?

— Правда.

— Ну, ступай… Завтра опишешь ещё приметы Самотейкина. Устал я от вас, безобразников…

В это же время в карете с зашторенными окнами Лыков с Федей-Заломаем ехали к матери последнего и вели при этом серьёзный разговор.

— Ты заметил, Фёдор, что между мною и, к примеру, Верлиокой есть отличие?

— А как же, Лексей Николаич! Спрыть вас он мелко плавает, хошь и «иван».

— Я не об этом. Верлиока бандит, он людей грабит. А потребуется — и убьёт. Ты готов по его команде убить?

Заломай долго молчал, потом сказал:

— Вы же сами меня к нему в службу отдали.

— Я тогда считал, что ты — как они. А теперь вижу, что ошибался. Если меня в пещере не бросил, значит, у тебя совесть есть. А это в человеке самое главное, важнее даже и ума.

— Лексей Николаич, а вы… кто?

— Я чиновник департамента полиции. Сыщик. Ловлю убийц, чтобы они кровь человечью не проливали.

Федя-Заломай шумно вздохнул.

— Что, испугался? Только плохое о сыщиках слыхал?

— Угу.

— А матушка твоя что думает?

— Старая она уже. За меня шибко боится. Но в Бога весьма верует и меня тому же учит.

— Вот видишь! А Бог что говорит? Не убий. Не укради. Так?

— Вроде так.

— А чем бы ты у Верлиоки занимался? Этим бы и занимался.

— Про сыщиков бают, что они хужее разбойников. Мзду берут. А то кого заарестуют облыжно, а опосля за деньги выпускают.

— Есть и такие, — согласился со вздохом Лыков. — В семье не без урода. В любом деле есть люди честные и бесчестные. Но я вот не такой. Учитель мой, Павел Афанасьевич Благово, тоже. Друзья мои — Титус, Форосков. Я тебя с ними со всеми познакомлю. Не захочешь служить в полиции — не обижусь. Пристрою тебя к другому какому ремеслу. Главное — зарабатывать на жизнь честным трудом. Всё равно, каким, лишь бы честным. А не людей душить…

За разговорами они приехали. Мать Феди-Заломая, Платонида Ивановна Кундрюцкова, пожилая бедная вдова, обитала в угловой каморке ветхого домика возле Пресненской заставы. Маленькая, подвижная, с добрым морщинистым лицом, она, увидев сыщика, первым делом поклонилась ему в ноги:

— Спасибо вам, господин Лыков, что принимаете участие в судьбе моего Феденьки. Прост он, и я проста; а люди-то вокруг лихи. Надобно ему при ком-то состоять, чтобы собственного разума набираться.

— Я, Платонида Ивановна, хочу взять вашего сына с собой, в Петербург. Здесь он пропадёт. Как, отпустите?

— В Петербург! — ахнула старушка. Села, чуть не разрыдалась, но взяла себя в руки. — Что ж. Лишь бы Феденьке там было хорошо. Вы уж его не бросайте!

— Я устрою его на службу и, как только он определится с жильём, то приедет сюда за вами.

— За мной? — недоверчиво спросила вдова.

— Да. Будете жить вместе с сыном в Петербурге. Вас что в Москве держит? Могилы родителей и мужа?

— Точно так, господин Лыков.

— Ради сына придётся чем-то пожертвовать. Ему жить да жить; а без матери плохо. Станете раз в год сюда наведываться. Зато Фёдор на глазах будет. А как женится да детишки пойдут, поможете их растить.

Тут Платонида Ивановна не выдержала и разрыдалась, но не от горя, а от умиления такой перспективой. Быстро успокоилась, благословила сына на отъезд и собрала его нехитрые вещи. Алексей оставил ей свой столичный адрес и десять рублей денег.

— Самое большее, на два месяца только прощаетесь, — ещё раз успокоил он старушку, и они с Фёдором уехали.

Оставив опять Заломая на квартире в Самотёке, Лыков покатил в Никитники к Горсткину. Туда же заглянул и Эффенбах.