Николай Свечин - Между Амуром и Невой

— Жив и здоров. Я отпустил его в Америку. Его взаправду чуть не убили, не я, а люди Бардадыма. Мы их там выжгли, весь гадюшник, подчистую… Одна девушка, чеченка, его выходила, с того света вернула. Они вместе уехали; начнут там новую жизнь — Бог им в помощь.

— Хорошо… А Елтистов?

— Стрелял мне в спину до трёх раз. Я был в бурке.

— Эх, вольно-оправится… — усмехнулся кончиками бесцветных губ штабс-капитан. — Кассир — он и есть кассир… А я умираю. Я ещё тогда хотел умереть, в ту ночь… Схватил револьвер и выскочил на улицу; пусть в бою убьют… А там солдаты… Не мог. Были б полицейские — ты уж извини меня, Алеша — я бы смог, и погиб бы там… а в русского солдатика стрелять рука не поднялась… Вернулся в дом… ждал, ждал… а ваши всё не идут… От ожидания этого и заболел… Тюрьмы боялся, на старости-то лет… и перед дочерьми стыдно… А потом стыдно стало за другое: что сына своего единственного друга убить дозволил… а тут Бог услышал… услышал…

И вдруг испугался:

— Ты не арестовать ли меня пришёл?

Вцепился слабыми пальцами в ладонь Алексею, задрожал, как в ознобе.

— Нет, нет, — поторопился успокоить его Лыков, — в таком состоянии арестовывать нельзя, я начальству объясню! Живите дома, сколько получится. Никто вас не тронет, обещаю.

— Спасибо… Скорей бы уж, Алеша… Устал… А всё хороший нынче день; помирать уже можно — ты живой… Ты простил ли меня?.. Прости, Алеша… прости, ежели можешь…

Алексей молча, по-сыновьи, поцеловал Озябликова в жёлтый лоб, перекрестил и вышел.

Вечером того же дня Влас Фирсович умер. Лыков приехал на отпевание. Вдова рассказала ему, что после его ухода и до самой своей смерти муж был, не как в предыдущие дни. Он заметно воспрял духом, скушал куриного бульону и велел позвать священника. Исповедовался, соборовался, простился с ней и с дочерьми — и благостно преставился. Так и сказала… Благостно и в душевном спокойствии. Она так устала три недели наблюдать, как от непонятной болезни угасает близкий ей человек, и хотя бы христианский конец его смягчил немного эту боль. Предсмертную душеспасительную в Озябликове перемену вдова отнесла к появлению Лыкова — и не безосновательно — и очень была ему за это благодарна.

— Так всегда богохульничал и ругался, мучал нас этим, и ничего поделать было нельзя, только молиться за него. А поговорил с вами — и к Богу-то и возвратился! Спасибо вам, Алексей Николаевич.

Похоронили старого штабс-капитана в Зимнюю Казанскую [181] 22 октября — праздник Казанской иконе Божией Матери. на Богословском кладбище, среди могил умерших в Военно-сухопутном госпитале офицеров. Погребли его торжественно, с протоиреем, четырьмя табуретами для орденов, катафалком и покровом первого разбора. Лыков про себя решил поставить Власу Фирсовичу на собственные средства памятник. Хоть Озябликов и отпустил негодяя Елтистова его, Лыкова, убивать — совесть его того не выдержала и сгубила порядочного в душе человека… Дело было ещё в том, что теперь Алексей стал богат. Там, на Нижней Каре, он сдал в казну двадцать два пуда золота, найденного им в подвалах «губернаторского дворца». Под слоем углей обнаружилась потайная комната со станком, а в ней — огромные сокровища сибирского Аль-Рашида. По закону, Лыкову полагалась треть от стоимости возвращённого; выходило на круг девяносто семь с лишним тысяч рублей. Алексей уже выделил хорошую сумму сестре в приданое, и теперь подбивал Павла Афанасьевича съездить на его счёт месяца на три на Платтенское озеро [182] Сейчас — озеро Балатон в Венгрии (курортная местность). , подлечиться. Учитель стеснялся, отказывался, но начал уже потихоньку поддаваться (со здоровьем у него становилось совсем плоховато).

Лучше же всего получилось с Варенькой Нефедьевой. Нижегородская любовь Лыкова, наследница огромного имения, стала теперь для коллежского советника не столь далека и надоступна. С таким капиталом Алексей решился вторично навестить барышню и даже испил у неё чаю. На неуклюжие расспросы его про женихов, Варенька подняла на Лыкова свои дивные серые глаза и сказала:

— Какие ещё женихи, Алексей Николаевич? Я же сказала, что буду вас ждать; вот я и жду.

От таких слов отважный сыщик совсем смутился и дал стрекача, но встреча с Варварой Александровной теперь грела его. Хогешат же вся осталась в прошлом, как сон. Ой, пора, пора собирать сватов…

Почти полгода Алексей ходил по ножу, ежедневно рискуя быть разоблачённым и зарезанным. Теперь он заново осваивал прежнюю жизнь столичного чиновника. Так непрывычно было чувство покоя и защищенности! Можно почитать дома на диване новый роман земляка Боборыкина. Можно попить в гостях у Благово чаю «кохусин розанистый» и побороться с его могучим Василием Котофеичем. А потом скататься в воскресенье в невыносимо красивый осенью Павловск. Или сходить в Мариинку. Хорошо… Он, Лыков, проехал и прошагал по высочайшему повелению пятнадцать тысяч верст, переплыл Амур и побывал в Китае, столкнулся с сотнями новых людей. Шесть раз его пытались убить — то московские бандиты, то кавказский абрек, то сибирские варнаки. Из Питера специально был послан человек, чтобы выстрелить Алексею в спину. А он жив и даже не был ранен! Нашёл и потерял нового друга и любимую женщину. Спас от гибели царскую семью. Перебил, выполняя поручение, два десятка человек — и всем им гореть в аду. Сделался материально независим. В целом, неплохо… Скоро, конечно, опять что-нибудь свалится на голову; долго ему ещё, по морской терминологии Павла Афанасьевича, кренговать и найтовить [183] Кренговать — валить корабль на бок (для ремонта), найтовить — связывать, скреплять (талями и концами). всякую нечисть — но пока можно отдохнуть.

Вечером после похорон Озябликова Лыков и Таубе увлечённо сворачивали целковым головы. Они сидели в «Медведе», в отдельном номере, пили коньяк и хорошо молчали. Говорить не хотелось — было покойно и уютно. Виктор получил полчаса назад от Алексея дневник своего отца. Он был ошеломлён этой неожиданной находкой: начал было листать, потом закашлялся, шмыгнул не по-баронски носом и поторопился спрятать старую тетрадь во внутренний карман мундира. Сказал скупо:

— Я не знал его совсем; он оставил нас, когда мне было два года. От отца не уцелело даже записки — мать всё уничтожила. Я прочту это потом, один…

Снова помолчали, потом вспомнили про вензеля и ещё раз выпили за них. Военный министр Ванновский только что выхлопотал барону звание флигель-адъютана. Это была высокая по нынешним временам награда. Александр Второй успел наплодить 396 «флигелей», чем совершенно обесценил это звание. Нынешний же император жаловал с большим разбором (Таубе оказался всего тринадцатым), и отличие являлось выдающимся, к большому удовольствию Виктора.