Эллис Питерс - Прокаженный из приюта Святого Жиля

Монах следил взглядом за высокой, прямой, как стержень, фигурой. Все больные были облачены в одинаковые плащи с капюшонами. Покрывала же скрывали даже самые обезображенные лица. Казалось, все они — мужчины и женщины, старые и молодые — пытаются спрятать остаток своей одинокой жизни под обезличивающим одеянием. Ни пола, ни возраста, ни цвета кожи, ни отчизны, ни вероисповедания; все — живые призраки, известные лишь Создателю. Но нет, это все же не так. Походка, голос, телосложение, тысячи мельчайших черточек характера, прорываясь сквозь маску, делают каждого человека неповторимым. Вот и теперь, в молчании новичка ощущается сила духа, а в его спокойствии даже перед лицом грозящей расправы — редкостное чувство собственного достоинства.

— Ты беседовал с ним?

— Да, хотя он говорит мало. Судя по речи, — произнес Марк, — у него, должно быть, уже поражены губы или язык. Он выговаривает слова медленно, немного коверкает их и быстро устает. Но голос у него спокойный и низкий.

— Как ты его лечишь?

— Никак. Он говорит, ему не нужны лекарства, он носит с собою какой-то бальзам. Никто здесь не видел его лица. Так что, я думаю, он покалечен ужасно. Ты ведь заметил, что он хромает на одну ногу? Старик потерял на ней все пальцы, осталась только фаланга от большого. Он ходит в особом ботинке с прочной подошвой. Ботинок так скроен, что дает твердую опору при ходьбе. Другая нога, наверное, тоже задета, но не столь сильно.

— Я видел его левую руку, — вымолвил Кадфаэль.

Он видел подобные руки и раньше, руки с пальцами, сгнившими до такой степени, что они отпадали, как сухие листья от ветки; руки, настолько изглоданные болезнью, что кости вываливались из запястий. Но в данном случае, как показалось монаху, пожирающий тело демон стал жертвой собственной жадности. Там уже не осталось никаких язвенных струпьев: белая морщинистая плоть на искалеченных руках, какой бы отталкивающий вид она ни имела, была суха и здорова. Когда больной жестикулировал, на тыльной стороне руки под кожей двигались крепкие мышцы.

— Он сказал тебе свое имя?

— Говорит, его зовут Лазарь. — Брат Марк улыбнулся. — Думаю, он заново крестился и сам назвал себя так. Быть может, сменил имя, когда расстался с домом и близкими, как надлежит по закону. Что ж, это и впрямь второе рождение, сколь ни прискорбны его причины. Тут уж он сам себе был крестным отцом. Я ни о чем его не расспрашиваю. Но мне хотелось бы, чтобы он не отвергал нашу помощь и не полагался только лишь на свои снадобья. У него наверняка есть болячки или язвы, которым твои мази принесли бы пользу, раз уж он здесь. Думаю, он скоро покинет нас так же внезапно, как появился.

Кадфаэль следил за одинокой фигурой, неподвижно стоявшей на краю покрытого травой ската.

— Но ведь его тело не утратило чувствительности! — задумчиво проговорил монах. — Владеет ли он по-прежнему всеми членами, которые еще сохранились? Ощущает жар и холод? А боль? Если он ударится рукой о гвоздь или сук, торчащий из плетня, почувствует ли он это?

Марк пришел в растерянность: ему были знакомы лишь внешние признаки болезни — бесчисленные, неприглядные на вид болячки, покрывающие тела несчастных.

— Мне известно только, что он почувствовал удар плетью даже сквозь плащ. Да, разумеется, он чувствует боль, как все люди.

«Но те, что больны настоящей проказой, — подумалось Кадфаэлю, вспомнившему уйму несчастных, виденных им во время крестовых походов, — те, чья кожа становится белесой, как пепел, крошится и отслаивается клочьями, те, у кого болезнь в последней стадии, не чувствуют боли, как все люди. Они могут пораниться, истекать кровью и даже не знать о ране.

Если во сне они угодят ногою в огонь, то проснутся, лишь почувствовав смрадный запах горящего мяса. Они ощупывают что-нибудь, и не чувствуют его, берут что-нибудь, и не в состоянии поднять взятое. Они не ощущают, как гниют и отваливаются пальцы их рук и ног. Лазарь тоже потерял пальцы на руках и ногах. Но такие мученики не ходят — пусть даже хромая, как он. Они не поднимаются с земли столь целенаправленно и энергично, не хватаются за опору, как Лазарь: ведь стоило только Марку участливо протянуть ему руку, как старик немедленно ухватился за нее своею рукой, да притом еще и увечной. В одном лишь, в одном только единственном случае возможно такое: если пожирающий больных дьявол сам погибнет от наведенной им порчи».

— Так ты думаешь, — с надеждой спросил Марк, — что это все же может быть не проказа?

— О нет! — тут же покачал головой Кадфаэль. — Нет, это бесспорно была проказа.

Он не договорил до конца. По его мнению, многие болезни из тех, что они здесь лечили, не были настоящей проказой, хотя носили то же название и точно так же обрекали больных на отверженность. В черный список прокаженных мог попасть любой человек, стоило лишь его телу покрыться коростами, превращающимися в язвы, шелушащимися кожными высыпаниями или гноящимися болячками. Однако Кадфаэль втайне подозревал, что во многих случаях причиной заболевания стала нечистоплотность, а во многих других — слишком скудная и недоброкачественная пища. Ему было больно видеть, как вытянулось уже озарившееся надеждой лицо брата Марка. Без сомнения, Марк мечтал вылечить всех, кто к нему приходит.

С дороги донесся первый отдаленный шум нового шествия. Еще одна процессия приближалась. Пребывание здесь Домвиля предвещало мало хорошего, и даже шепот в рядах зрителей после проезда кортежа поутих. Теперь же вновь послышался шум голосов и вскоре стал похож на бодрое чириканье воробьев. Прокаженные сползли по травяному склону немного ниже. Они вглядывались в дорогу, вытягивая шеи, каждый стремился первым увидеть невесту. Жених принес с собой в основном испуг и смятение. С девушкой все могло получиться лучше.

Поборов мимолетное уныние, брат Марк взял Кадфаэля за рукав рясы:

— Пошли, ты вполне можешь задержаться, право, стоит досмотреть все до конца. Я ведь знаю, у тебя в питомнике и без меня все в порядке. Чего тебе торопиться?

Кадфаэль вспомнил о некоторых незаурядных способностях брата Освина. Да, можно было найти много причин, по которым целителю не следовало бы отлучаться из своего сарайчика слишком надолго, но имелась, как минимум, одна причина, чтобы остаться.

— Надо думать, еще полчаса ничего не изменят, — согласился он. — Пойдем постоим возле Лазаря, я хочу понаблюдать за ним — так, чтобы его не обидеть.

Старик даже не шевельнулся, когда услышал, как они подходят к нему. Он впал в какую-то отрешенную созерцательность, и друзья остановились чуть поодаль, дабы не тревожить паломника. «Его самодостаточность и спокойствие, — подумалось Кадфаэлю, — напоминают об отцах-пустынниках: как эти стародавние отшельники искали сурового уединения, так и он даже среди людей словно в пустыне». Он был выше их обоих на целую голову и прям, точно пика, да и не менее тощ. Только плечи — худые, но широкие — распирали кокон плаща. Сильный порыв ветра внезапно приблизил шум надвигающегося шествия, и Лазарь повернул голову. Он пристально вглядывался туда, откуда доносились звуки, и тут Кадфаэлю удалось мельком увидеть лицо под капюшоном. Лоб по-прежнему оставался закрытым, но, судя по форме головы, он явно был высок и широк. В щели между капюшоном и покрывалом виднелись только глаза. Они, однако же, приковывали к себе внимание — большие, незамутненные, голубоватые, неяркие, глаза живо блестели. Какие бы увечья ни скрывались под одеждою старика, глаза его хранили ясность и зоркость. Он, безусловно, привык видеть на изрядные расстояния. Сейчас он и вовсе не обращал внимания на двух стоявших с ним рядом монахов. Взгляд его был устремлен за них, на дорогу: там уже показался прибывающий кортеж, вспыхивали яркие краски и мерцали огни.