Эллис Питерс - Смерть на земле горшечника

Элин умолкла — видно было, что она прониклась сочувствием к страданиям этой почти незнакомой ей женщины, — потом, словно очнувшись, хозяйка смущенно улыбнулась.

— Да ведь я, кажется, сплетничаю! — воскликнула она. — Что вы обо мне подумаете?! Эта история случилась год назад, теперь жена Руалда, должно быть, успокоилась. Разве так уж странно, что она вырвала корни, которые и были-то пущены здесь неглубоко, и когда Руалд ушел в монастырь — ушла и она в свой Уэльс, ни одной душе не сказав ни слова? С другим мужчиной или одна — но она ушла навсегда.

— Дорогая, — растроганно сказал Хью, с интересом выслушав жену, — ты никогда не перестанешь меня удивлять! Откуда тебе известна эта история? И отчего ты приняла ее так близко к сердцу?

— Я видела их обоих вместе на ярмарочной площади, в палатке. Этого достаточно. Она была такая красивая, такая пылкая и так любила его. А вы, мужчины, — в голосе Элин послышалась грусть, — прежде всего заботитесь о своих правах и желаниях, поступаете так, как вам заблагорассудится, — уходите в монастырь или отправляетесь на войну. А я женщина, и я понимаю, как жестоко обижена была жена Руалда. Разве она не имела права вмешаться? И разве вы когда-нибудь перестанете считать, что он имел право стать монахом. Но его уход в то же время не даровал ей свободу. Она не могла снова выйти замуж, потому что тот, кто был ее мужем, монах он или нет, еще жив. Разве это справедливо? Едва ли!.. Надеюсь, что она ушла с возлюбленным, это лучше, чем продолжать жить и страдать в одиночестве.

Смеясь и одновременно вздыхая, Хью притянул к себе жену:

— Дорогая хозяюшка, в твоих словах много справедливого, но мир полон несправедливости.

— И все же я считаю, что Руалд тут тоже не виноват, — сказала Элин, смягчаясь. — Я даже думаю, что он дал бы ей свободу, если б мог. Теперь она свободна, и я надеюсь, что, где бы она сейчас ни находилась, в ее жизни есть утешение. Я так думаю: если человек и вправду услышал Божье повеление, ему ничего другого не остается, как повиноваться, хотя он может дорого за это заплатить. Каким монахом он стал, Кадфаэль? Действительно ли он был не в силах противиться гласу Божию?

— Да, — отвечал брат Кадфаэль, — так оно и было. Руалд всецело отдался своей новой миссии. Я уверен, что у него не было иного выбора. — Монах помолчал в задумчивости — ему трудно было найти подходящие слова, чтобы определить ту степень самоотречения, на которую сам он не был способен. — Теперь он полностью защищен от любых внешних воздействий. Для нынешнего его состояния и добро, и зло — все благо. Если бы ему суждена была мученическая смерть, он бы принял ее с тем же спокойствием, что и блаженство. Сомневаюсь, чтобы он вспоминал когда-нибудь о своей прошлой жизни в миру, где он прожил сорок лет, или о жене, которую бросил. Да, у Руалда не было другого выхода, не было выбора.

Элин не сводила с брата Кадфаэля широко раскрытых, цвета ирисов, глаз невинных и в то же время весьма проницательных.

— А было ли с тобой такое, когда ты решил уйти в монастырь? — спросила она.

— Нет, у меня был выбор. И я его сделал. Это было трудно. Но я остановился на нем — и не жалею об этом. Я не такой избранник Божий, не святой, как Руалд.

— А он — святой? — с удивлением спросила Элин. — Не слишком ли легко он стал им?

Документ об обмене земли между аббатствами в Хомонде и Шрусбери был составлен, скреплен печатями и засвидетельствован в первые дни сентября. Выполняя распоряжение аббата, брат Кадфаэль и субприор Ричард отправились осматривать вновь приобретенный участок, чтобы определить, как его лучше всего использовать с наибольшей выгодой для аббатства. Когда они выходили из обители, еще не рассеялся утренний туман, но к тому времени, когда они достигли переправы, находившейся недалеко от Земли Горшечника — немного вверх по течению Северна, — солнечные лучи уже пробивались сквозь дымку, и сандалии монахов оставляли четкие следы на росистой траве. Другой берег, крутой и песчаный, во многих местах подмываемый течением, переходил в узкую полосу травы, за которой, на холме, росли кустарники и деревья. Выйдя из лодки на другой стороне Северна, монахи прошли вдоль этой полосы и остановились на углу Земли Горшечника. Перед ними, склоняясь к реке, располагался довольно большой участок.

Место было очень красивым. С песчаного откоса у реки травянистый склон постепенно поднимался к вершине холма, поросшей колючим кустарником. Там же росли березы — и небо просвечивало сквозь тонкую филигрань их ветвей. Опустевший дом словно присел на корточки, привалившись к зарослям в дальнем углу участка, садовая изгородь исчезла, а сам сад почти заглушила разросшаяся некошеная трава. Хлебные колосья, которые аббатство в Хомонде даже не удосужилось снять и отвезти в амбары, были по-осеннему бледны. Они созрели уже несколько недель назад, и зерна уже стали осыпаться. Среди выгоревших стеблей все еще пестрели яркими красками полевые цветы — колокольчики и маки, маргаритки и васильки; кое-где, по-весеннему нежные, пробивались зеленые ростки молодой травы. Спутанные ветки ежевики были усыпаны только-только начавшими темнеть красными ягодами.

— Эти колосья можно скосить и высушить, а после набить ими сенники, — сказал брат Ричард, внимательно разглядывая заросшую пашню. — Только вот стоит ли овчинка выделки? Может, лучше ничего не трогать, дать стеблям высохнуть, а после распахать поле? Эта земля давным-давно не была под плугом.

— Да, это будет трудная работа, — заметил брат Кадфаэль, с удовольствием наблюдая, как солнечные лучи ласкают белые стволы берез.

— Не такая трудная, как кажется. Почва здесь сама по себе хорошая, плодородная. У нас ведь есть упряжка из шести волов, а поле большое — всем работы хватит. По-моему, сначала надо пропахать широкую и глубокую борозду, — сказал брат Ричард. Он вырос в сельской местности и знал в этом толк. Ведомый безошибочным чутьем, брат Ричард сразу же нашел самый короткий путь на вершину холма — прямиком через поле, вместо того чтобы обходить вокруг, по траве. Осмотревшись, он заявил: — Мы оставим нижнюю полосу под выгон, а пахать будем на верхнем участке.

Кадфаэль был того же мнения. Поле, расположенное за Хотоном, которое они отдали при обмене, лучше было использовать под выгон; а здесь, на холме, можно было на следующий год собрать урожай овса или пшеницы, а потом перегнать — на жнивье скот с нижнего выгона. Таким образом земля будет удобрена — и еще через год даст отличный урожай. Местность Кадфаэлю нравилась, и все же была здесь, в этом воздухе, разлита какая-то невыразимая печаль. Выглядывавшие сквозь поломанную садовую изгородь травы и сорняки, борющиеся за место под солнцем, дом без дверей и окна без ставней — все говорило о том, что это место покинуто людьми. Не будь этого, ничто бы не нарушало здесь спокойствия и мира. Но нельзя было без печали смотреть на покинутое хозяйство, зная, что двое людей — бездетные супруги — жили здесь целых пятнадцать лет и вот теперь от их надежд и стремлений не осталось и следа. Нельзя было не заметить и развалившуюся, разграбленную печь для обжига и не вспомнить при этом, что тут совсем недавно трудился гончар — обжигал в печи свои изделия, а теперь этот очаг холоден и пуст. Люди, жившие здесь, когда-то были счастливы, они радовались, глядя на плоды труда рук своих, и на этой же земле они страдали — а в итоге остались лишь осколки прошлого — холодные и равнодушные.