Присцилла Ройал - Печаль без конца

Они двинулись к воротам монастыря в молчании. Потом брат Эндрю воскликнул:

— Совсем забыл сказать вам, коронер, что брат Томас вскоре опять будет с нами. Его видели на дороге из Кембриджа.

— Это греет мне сердце, — с улыбкой сказал Ральф. — Я уже успел соскучиться по его шуткам. Он ведь наделен умом ученого и смелостью солдата.

Эндрю согласно кивнул и произнес со смехом:

— А помните, как он яростно защищал от брата Мэтью нашу бедную гостиницу и кружки с пивом, которыми там согревают душу и тело путники и местные жители? Для этого требуется немалая храбрость. А как он заступался за девицу Сигни, кого Мэтью обвинял во всех смертных грехах!

— Иногда я думаю, да простит мне Бог, — сказал Ральф, — что своими обвинительными речами он просто хочет заработать на дармовую кружку. Что же касается меня, то я с доброй душой готов там платить за пиво и за тушеную баранину, а также за то, чтобы почаще видеть красотку Сигни. Ее красота увеличивает аппетит и лишний раз прославляет Господа, создавшего такие совершенные существа!

Брат Эндрю не удержался при этом от смеха, но все же предпочел воздержаться от рассуждений о Божьем промысле и сменить тему.

— Нельзя не согласиться, — сказал он, — что в нынешние дни столько разного люда проходит через Тиндал в Норидж или задерживается в самом Тиндале, что увеличивается опасность и пьянства, и заражения проказой и еще, не дай Бог, чем. Так что беспокойство брата Мэтью можно понять.

— Понять можно, — согласился Ральф, — но простить, когда он своими речами мешает тебе наслаждаться пивом и тушеной бараниной, нельзя. Ни в коем случае! И я не прощаю!

Эндрю хлопнул его по плечу и произнес, указывая на труп:

— Поспешим исполнить наш долг, коронер.

Они двинулись к воротам монастыря.

Человек из Акры оглядел забитый людьми больничный двор, рот его скривился. Подумать только, как много мучений, плача и страданий из-за такой ничтожной штуки, как жизнь! Ну отчего все эти глупцы не хотят понять, что их бренные живые тела всего-навсего пища для червей? Что касается его, то он уже осознал это и не испытывает ничего, кроме презрения к тем, кто, цепляясь за жизнь, ведут себя как дети, ни в какую не желающие расстаться с любимой игрушкой, хотя она давно потрескалась, сломалась и вообще не стоит их любви или интереса. Эти люди, видно, воображают, что Бог обращает на их мольбы и стоны больше внимания, чем на завывание ветра над пустынным морем.

Он ощутил острый укол боли в глазу. Один раз. Два… Но сдержал стон. Зачем длится боль и длится жизнь? Он не хочет ни того, ни другого. Ему милее как можно скорей стать пищей для тех, кто там, в земле.

Боль отступила, он глубоко вдохнул холодный воздух, который обжег его легкие, как кипяток…

Но ведь было все-таки время, когда он рассуждал так же, как они, верил в то же, во что и они. Он попытался отогнать эти мысли, что удавалось с трудом: мешал свежий осенний запах травы в больничном дворе, придавая неясным воспоминаниям горькую радость, пробуждая смутную надежду на что-то… Капля крови выступила у него на губах, превратилась в струйку, потекла по подбородку.

Он вспомнил другое…

В тот день сладкоречивый священник молился за то, чтобы крестовый поход оказался удачным, прекрасным, напоенным всеми благостными ароматами, как весна в доброй, веселой Англии. Священник обращался ко многим, но ему казалось, он говорит только с ним, только для него, призывая именно его быть смелым, наполняя его силой и желанием утвердить правду на Святой земле.

И он преклонил колени перед служителем Божьим, протянул свой меч к Святому Кресту и убежденно, с полной верой произнес клятву крестоносца. То же задолго до него, он помнил об этом, проделал и королевский сын, принц Эдуард, отправляясь в Акру.

Со всей страстью, на какую был способен, — вспоминалось сейчас этому человеку, — бился он с неверными, отправляя их в преисподнюю с помощью своего меча, и все это время алый крест истинной веры сиял на его сердце. После этих битв израненное тело страдало, но удовлетворение в душе было полным. И не он один испытывал такие чувства. А когда оставался в живых после очередного ужасного сражения, телесное наслаждение бывало более полным, чем может доставить женщина. В такие вечера и ночи он и другие воины, пережившие битву, много пили и распевали веселые песни.

Но однажды Бог оставил его своими заботами… При воспоминании об этом его окровавленные губы искривились, во рту появилась горечь.

Случилось это, когда их отряд попал в засаду и его серьезно ранило. И вот тогда… Уж не сам ли Сатана прислал ему эту женщину-сарацинку? Нет, понял он позднее, — она была орудием Бога. Она спасла его, подняв с залитой кровью земли, дотащив до своей хижины и ухаживая за ним ласково и умело. Потому что ее вера требует от людей милосердия, объясняла она ему.

Он выздоровел, к нему вернулись силы, и он с благодарной настойчивостью позвал свою спасительницу к себе в постель, и она пришла, и они любили друг друга.

А потом, когда в эти места снова пришли его собратья-крестоносцы, он сумел спасти жизнь и честь этой женщины, объявив ее своей пленницей и поклявшись, что она примет христианскую веру. Она так любила его и верила в его любовь к ней, что, когда он предложил ей перейти в христианство и стать его женой, она согласилась. Она приняла его веру, и они тайно обвенчались… Ни один человек не знал об этом…

Он закрыл лицо руками, кончики пальцев утонули в ранних морщинах, избороздивших лоб и щеки.

Да, тайно… А как иначе он мог поступить? Ведь, узнай об этом его боевые друзья, они без сомнения убили бы их обоих и надругались над их телами!.. Так он, во всяком случае, думал. Был уверен в этом.

Спи со своей сарацинкой, если угодно, сказали бы они. Понаделай ей ребятишек. Но жениться на женщине из стана врага ты не смеешь! Это предательство! Подумай, сколько наших убили ее сородичи!..

А оставь они его в живых, ему не было бы уже доверия — особенно на полях сражения…

Предваряя все это и не желая, чтобы так случилось, он поместил ее туда, где содержались другие арабские женщины, захваченные в плен крестоносцами. Так будет лучше для нее, объяснил он ей: она будет в безопасности и рядом с теми, кто говорит на ее языке. А вскоре, говорил он, сам не веря своим словам, вскоре они откроют всем свою тайну и прилюдно объявят себя мужем и женой.

Каким же безумцем был он, воображая, что когда-либо сумеет привезти ее к себе домой, в Англию, и что их сын, который родится (как он мечтал об этом!), сможет унаследовать его земли и поместье, невзирая на смуглый (наверное!) цвет лица. Как мог он вообразить тогда, глупец, что его семья — родители, братья — отнесутся к ней иначе, нежели его сотоварищи-крестоносцы? Каким безмозглым и легковерным нужно быть, чтобы хоть на мгновение поверить в возможность всего этого?..