Вениамин Кожаринов - Завещание барона Врангеля

Протоиерей разгорячился, сбросил с плеч шубу и широкой поступью стал расхаживать по скрипучим половицам избы, то и дело бросая гневные взгляды на Федора Кузьмича.

— И кто бы мог подумать! Прошло без малого сорок лет… Да, да! Если б вы знали, сколько я претерпел из-за вас…

Внешне бессмысленным взглядом старец наблюдал за передвижением священника по келье. Наконец слабо попытался отмежеваться от обвинений нежданного гостя:

— Мир велик и лики людские схожи…

— Согласен, старче, лики схожи. Но не душа, что видна в ваших глазах! Помните ли наши встречи в Петербурге и на Кубани?

— Ты?! — слабо воскликнул Федор Кузьмич и попытался привстать с топчана. Память понемногу вытаскивала ему из своей копилки призраки прошлого, среди которых все более отчетливо проступал один… Федор Кузьмич схватил Афанасия за руку. Ладонь старца была холодна. В глазах было все: от животной ненависти до безумного отчаяния.

— Неужели это ты? — все еще питая слабую надежду на обман, произнес он.

— Да, старче. А вы — тот самый бравый есаул, что возмущал царя крамолой. Удивительно, как удалось вам перевоплотиться из арестанта в знаменитого страстотерпца?

Лицо Федора Кузьмича дышало отчуждением. По всему было видно, что жизнь в нем поддерживалась одной гордыней.

— То одному Богу ведомо! В чем моя вина перед тобой?

— И вы еще спрашиваете? — возмутился Афанасий. — Разве мое настоящее обличье вас не удивляет? Полковник — иерей…

— Я устал удивляться, — голос Федора Кузьмича прозвучал отрешенно, но тем не менее он не гнал Афанасия прочь.

— Нет, вы все же послушайте… — Афанасий был не по-христиански жесток к умирающему, однако понять его можно: тридцать восемь лет носил он в своем сердце чужую тайну, стоившую ему карьеры и обыкновенного, мирского счастья. — Последствия вашего доноса были таковы, что император удалил меня от службы. Лишь вмешательство преподобного Филарета предотвратило худшее… Я был отправлен в Тотьму, в ссылку. Там приютили меня монахи Спасо-Суморина монастыря и там же, пять лет спустя, был я посвящен… Последние годы миссионерствовал на Камчатке. Знаете ли вы, старче, какую смуту посеяли в душе Николая? Он подозревал многих, даже Дибича. Только смерть успокоила его. Так покайтесь же!

— Не могу! — с отчаянием прохрипел Федор Кузьмич.

— Не желаете исповедоваться?! Тогда скажите о себе правду как человек светский…

Внушение Афанасия было столь сильным, что старец сжался в комок и сдвинулся на противоположный край топчана.

— На кой ляд тебе нужна моя правда? Свою славу я заработал честно. И что такое «правда» в сравнении с легендой!

— Лукавите, Федор Кузьмич! — энергично возразил Афанасий. — Ваша слава взращена на страданиях… Подумайте, что станет с легендой, если я обнародую истинное ваше обличье? Вы беглый каторжник, и это — самая малость. Оказывается, вы здесь пустили слух о мнимой смерти Александра Павловича… Очистите душу, старче!

— Поклянись… — произнес вдруг все тем же хриплым голосом Федор Кузьмич.

Афанасий поцеловал висевшее у него на груди распятие.

— О Иисус, выслушай меня! Укрой меня в ранах своих! — произнеся по-латыни молитву, старец впал в беспамятство.

Афанасий зачерпнул ковшом из корчаги воды и окропил ею лицо Федора Кузьмича, поправил подушку… Наконец старец очнулся.

— Так вы иностранец?! Католик… Ну что ж, пускай гражданская исповедь зачтется вам вместо церковной.

Федор Кузьмич попросил пить; смахнул остатки влаги с губ непослушной рукой и начал свою исповедь:

— Мой отец, Симеон Лихацкий, был католическим священником, родом из Богемии. Когда мне исполнилось два года, наша семья переехала в Вену, а оттуда в Варшаву. Да, он читал проповеди, но год за годом его влекли иные стихии. В Польше отец познакомился с известным литератором Выбицким. Вскоре он оказался в лагере Костюшко… Восстание провалилось, оба мои родителя пали на баррикадах. Тогда мне было тринадцать. Не знаю, по приказу ли Суворова или самой Екатерины, — только нас, детей польской шляхты, отправили в казачьи поселения. Через зуботычины, плети и надругательства я всегда помнил о своем родстве… Искал случая отмстить…

Старик закашлялся, его растрескавшиеся губы снова просили пить… Сделав несколько слабых глотков, Федор Кузьмич продолжал:

— Да, отмстить! Это стало моей навязчивой идеей. До войны с французом я проживал в станице Елизаветовской, откуда и бежал… Был партизаном в армии, потом скитался, а в пятнадцатом решил жениться. Подал прошение о зачислении меня в ростовские мещане. Сказался казаком Елизаветовской станицы, где жил в юности и проходил жестокую науку казачества. Казенная палата запросила из сей станицы: был ли такой в списках ее жителей? Ответили: был, но бежал… Мог ли я сознаться в сем поступке? Забили бы. Пришлось назваться Анцимирисовым. Все же судим был за попытку присвоить чужое имя. То есть свое исконное. Вот и посуди, брат, легко ли мне теперь говорить правду! Пробуждение совести страшнее смерти.

Старец умолк, лишь его дрожавшие губы свидетельствовали, что он продолжает свой неслышный монолог. Последняя фраза прозвучала более явственно:

— Игумен хитер: вместо лекаря прислал шпиона…

— Что это вы такое говорите, старче! — возмутился Афанасий. — Или не верите моим сединам? Полно! Скажите лучше, зачем писали донос, когда наверное знали, что замысел ваш обречен?

— Один Бог ведал мой план. Легко ли изгою добраться до царя! Нужен повод… Смерть Александра и подмена сосудов, чему свидетелем я нечаянно стал, — вот счастливый случай! Покуситься на цареву жизнь можно и в одиночку…

По спине Афанасия поползли мурашки.

— Полно, старче…

Старик облизнул синюшные губы.

— Не веришь? Ладно, не бери в ум. Может, Александр вовсе не умирал? Посмотри-ка получше… Ну, как — похож? Смекай, кто перед тобой лежит!

Гений мистификаторства не оставлял Федора Кузьмича и на краю смерти. Его притягательная сила была настолько велика, что Афанасию стоило большого труда совладать с собой и трезво оценить ситуацию:

— Будет юродствовать, старче!

Федор Кузьмич согласился:

— И то верно, какой из меня царь! Каюсь, хотел посягнуть на Николая. Он не имел и толики разума Александра. Что предвещало Польше его правление? Не тебе рассказывать, брат, сколько бед понесли поляки. Не мне суждено пошатнуть царев трон. Дом Романовых крепок…

Слушая Федора Кузьмича, Афанасий поражался его ненависти к самодержавию. Она испепеляла старику душу, но она же придавала немощному телу подобие жизни.

Федор Кузьмич настолько обессилел, что уже не мог вести связную речь. Однако в глазах его Афанасий прочитал немой вопрос, задать который без понуждения со стороны старец был не в состоянии.