Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

Кавалерист махом влил в себя фужер шампанского. Он с жадностью глядел на гору денег, возвышавшуюся на столе, — три тысячи! — и со сладкой болью мечтал: «Мне бы этот капитал! Уж я развернулся бы!»

Но если кавалериста кто-нибудь спросил, в чем этот разворот состоит, то он толком бы ничего не ответил. Вероятней всего пропил бы с проститутками или продул в карты.

Тем временем рыжий без особых хлопот еще спустил Соколову полторы тысячи. На этом заманка должна закончиться и начаться главная часть шулерской игры — раздевание пациента.

Шампанское уже сильно разобрало рыжего. Он больше не изображал новичка. Его руки в перстнях так и замелькали.

Соколов молча восхитился: «Наконец-то себя показал… Истинный артист! Что с колодой вытворяет — карты у него словно дрессированные. Теперь ясно, что рыжий играет наверняка, — шулер как пить дать».

Соколов еще прежде понял, что рыжий — мастер тасовки. Такой может запустить одна в одну — разложить все пятьдесят два листа как захочет — хоть по мастям, хоть через одну — черная-белая, черная-белая! Талант! И схватить этого зихерника за руку — дело почти невозможное.

Но Соколов и сам умел делать все то, что делал рыжий.

Понтирующий Соколов объявил:

— Шесть тысяч целиком!

Рыжий остался внешне спокойным, только энергичней стал жевать гнусным сфинктером — узкой полоской губ.

Кавалерист перестал дышать, подался вперед.

Рыжий стал метать, теперь кончики пальцев его мелко дрожали.

Соколов напряженно соображал, и вдруг его словно свыше осенило, он вспомнил великого поэта:

— Ставлю пиковую даму!

Рыжий вдруг потерял всю невозмутимость, застонал враз севшим, каким-то загробным, глухим голосом:

— Ах, старая сука, пошла налево… — Он вмиг сник, съежился, и весь его облик вдруг сделался жалко-несчастным. И лишь глаза с ненавистью глядели на обидчика, который так хитро провел его, ловкого пройдоху.

Рыжий проиграл все, что было, включая чужие деньги, которые вез в Москву. В голове стучала кровь: «Перехитрил сам себя, сам себя, сам себя…»

Скрипнул зубами, твердо решил: «Нет, с деньгами этого фраера не отпущу!»

Несчастным голосом, словно последний нищий на паперти, взмолился:

— Сударь, ваше благородие, давайте еще играть! — Дрожащими руками он торопливо полез в брючный кармашек. Отстегнул часы, протянул с надеждой: — Серебряные, анкерные, на пятнадцати камнях. А фирма знаменитая — «Габю». В Москве на Никольской купил, ей-богу, тридцать целковых выложил.

На самом деле часы стоили всего девять рублей и рыжий накануне выиграл их в ресторане «Гельсингфорс» на Нижегородской улице у пьяного матроса.

Соколов засмеялся:

— Оставь себе, чтобы Москву не проспать! Когда лишние деньги заведутся, пусть твой придурковатый приятель меня опять позовет.

Поезд весело стучал на стыках рельсов.

Соколов спокойно рассовывал кучу денег по карманам.

Рыжий, лихорадочно ломая пальцы, соображал: «Нет, никак нельзя из купе выпустить… Надо тут все решить! В конце концов, в тамбуре — тормозной кран, кругом — ночная темь и леса. Уже все пассажиры спят, проводники тоже дрыхнут небось. Пока спохватятся, я буду далеко».

Рыжий бросил взгляд на нож, которым ненасытный кавалерист Семен Кашица опять резал колбасу.

Соколов перехватил этот взгляд.

Кавалерист засунул в рот ломоть колбасы, стал жевать, запивая шампанским. Нож он положил на стол.

Рыжий решился. Он медленно, не раскрывая замысла, поднялся с дивана.

Соколов насмешливо оглядел неудачных картежников.

— Приятных сновидений! — и сделал вид, что повернулся к дверям. Но боковым зрением он следил за рыжим.

Тот метнулся за Соколовым, взмахнул ножом. Мгновение — и широкое, остро заточенное лезвие вошло бы в спину сыщика.

Сверхчеловеческое спокойствие и мгновенная реакция боксера выручили Соколова. Он встретил врага сокрушительным ударом правой руки. Удар пришелся точно в угол челюсти — самое болезненное место.

Рыжий, остановленный в полете, словно ему врезали оглоблей, на мгновение замер. Затем грузно рухнул на пол, затылком треснувшись об угол обитого металлической пластинкой стола. Нож упал под ноги сыщика.

Кавалерист, враз протрезвев, с куском колбасы во рту испуганно забился в угол дивана.

Рыжий лежал на полу, согнув колени и разметав руки. Его мутный взор бессмысленно глядел вверх, приоткрытый рот обнажил желтые зубы, а лицо облилось смертной бледностью.

— Сиди тут тихо, из купе — ни-ни, башку оторву, — погрозил пальцем Соколов. Он вышел и плотно закрыл дверь.

Сыщик заглянул в свое купе, надел мундир, пристегнул шпагу и лишь после этого отправился к проводникам. Сыщик дернул за ручку двери служебного купе, дверь открылась.

Одетый в форменный китель, проводник лежал на незастланном диване и сладко дрых.

Соколов зажег свет, негромко скомандовал:

— Встать!

Молоденький блондинистый проводник, резво поднявшись и одергивая китель, встал по стойке «смирно», моргая заспанными глазами.

— Когда следующая остановка?

— В четыре тридцать четыре, ваше благородие, Бологое.

Соколов взглянул на часы — было начало второго. Спросил:

— Тебя как зовут?

— Иван Никифоров!

— Бегом к старшему проводнику! Срочно явиться сюда.

— Так точно, господин полковник! — и понесся выполнять приказ.

Через минуту явился запыхавшийся старший проводник. Это был низкий, с круглым животом пятидесятилетний мужичок, постоянно поправлявший на голове форменную фуражку, которая почему-то была ему велика и держалась на оттопыренных ушах.

— Врач в поезде есть? — спросил Соколов.

Проводник всем туловищем сделал какие-то извинительные движения и вздохнул:

— Доктор Рутенберг, который из нашего поезда, внезапно заболели животом и остались в Санкт-Петербурге. — Вновь произвел движения руками и бедрами. — А заменить не успели. Поздно, так сказать, узнали. Вот-с! А кто заболел?

— Все хорошие люди здоровы, как Аполлоны. Когда прибудем в Бологое, сбегай к дежурному по вокзалу, отдай депешу.

Соколов достал из нагрудного кармана вечное перо, вынул блокнотик и написал своим твердым, крупным почерком:

Его благородию дежурному жандармскому офицеру по ст. Бологое. Приказываю явиться к седьмому вагону поезда № 100 с доктором и фельдфебелем. Иметь носилки. Полковник полиции Аполлинарий Соколов.

— Держи!

Соколов кивнул блондину:

— Пошли со мной!

Соколов заглянул в злосчастное четвертое купе.

Рыжий находился в том же положении, только лицо стало еще более меловым, а изо рта вышла кровавая пена.