Илья Стогов - Проект Лузер

Когда придет моя пора умирать, я оглянусь на эту свою жизнь и единственное, что увижу, — такие вот обшарпанные кабинеты… пахнущих тиной и отчаянием людей… и самого себя, вечно чего-то ждущего… вечно посматривающего на часы.

Ждущего, пока кончится осмотр места происшествия и можно будет уйти домой… ждущего, пока кончится утро и наступит вечер, чтобы заняться тем, чем давно хочется… уже весной мы ждем Нового года, уже зимой — летнего отпуска… Жизнь состоит всего-навсего из миллиарда секунд, и большую часть этих секунд мы чего-то ждем… а потом этот миллиард просто заканчивается)

Он полез в карман за сигаретной пачкой. Прямо у его ног двое милицейских медиков в белых (не очень белых) халатах заполняли протокол. Медики были молодые и почему-то веселые. Один осматривал убитого работорговца и громко диктовал второму, что именно тот должен писать.

— Дата, время. Записал?

— Записал.

— Наружный осмотр проводит судмедэксперт Литовченко. На полу лицом вниз лежит тело мужчины. Записал?

— Записал.

— Рост высокий, очевидно за метр восемьдесят. Толстый, лысый, э-э… что еще? Визуально одна нога, похоже, короче другой. Записал?

Стогов забыл про дымящуюся в руках сигарету и стал прислушиваться к их разговору. Одна нога короче другой?

— Переворачиваем тело лицом вверх. Лицо одутловатое, борода рыжая. Похоже, крашеная. Что это у нас? Ага! Отрублен кончик носа. Но это старая травма.

Рукой в резиновой перчатке медик приоткрыл убитому рот.

— Зубы в порядке, но с характерными особенностями. Успеваешь писать?

— Не так быстро… «…особенностями». Что дальше?

— Имеется ярко выраженная люпостоматия.

— Как это пишется?

— Лю-по-сто-ма-ти-я. «Люпус» — волк, «стома» — зуб. Означает, далеко выдающиеся верхние клыки с обеих сторон рта. Записал?

Стогов не мог поверить тому, что слышал. Больше не обращая внимания на медиков, он подошел к лежащему на полу телу, присел рядом. Левая рука у застреленного узбека неудобно подвернулась под спину. Ухватившись за рукав, Стогов выдернул руку. Сидеть на корточках было неудобно, он чуть не упал. Тело начало коченеть, двигалось плохо, а рука на ощупь была, как ветка дерева, — твердая, неподатливая. Молодые медики смотрели на него и хмурились.

Не обращая на них внимания, Стогов разогнул скрюченные пальцы убитого. То, что он искал, отыскалось на указательном пальце правой руки: старинное кольцо. Золотое, тяжелое, с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк арабской вязью.

Рассказывают далее, что, прогуливаясь за городскими воротами, Фатима смотрела, как слуги ее отца сдирали шкуру с барана, чтобы нажарить мяса для угощения прибывших на праздник. Прилетел тут ворон и стал пить пролившуюся на белый песок пустыни кровь.

И тогда красавица сказала:

— Сижу одна целыми днями, а молодость моя проходит. Желала бы я полюбить такого человека, у которого будут эти три цвета: щеки, как кровь, волосы, как ворон, тело, как белый песок!

Оторвавшись от разделки туш, сказали слуги ее отца:

— Счастье и удача тебе, дочь эмира, ибо близко от тебя такой человек. Видели мы, что нынче утром вошел в город юноша, так вот он красавчик, каких поискать, и все, что только что тобой перечислено, у него воистину есть.

Девушка ответила:

— Не буду я здорова, пока не увижу его!

Быстрее исполнилось ее желание, чем могла представить себе Фатима. Вернувшись во дворец отца, она вышла на балкон, чтобы поприветствовать собравшихся на празднество гостей, и, кинув взгляд на площадь, сразу увидела того, о ком ей было сказано. Воистину ас-Сакалиба был еще краше собой, чем она могла подумать, слушая тех, кто видел его.

Выскользнув незаметно из дворца, девушка дождалась, пока он посмотрит в ее сторону, и улыбнулась ему.

— Красива юная верблюдица, что прогуливается возле нас, — удивился ас-Сакалиба.

Фатима ответила:

— Верблюдицы хороши, коли есть на них юные бактрианы.

— Рядом с тобой бактриан, каких поискать: твой отец, эмир этого города, который поклялся сшить себе плащ длинной в двенадцать локтей из бород обезглавленных врагов, а пока длина этого плаща лишь девять локтей.

— До сей поры равный тебе не входил в ворота этого города, и никто никогда не смотрел на меня так, как смотришь ты сейчас!

— Отведу взгляд, ибо борода у меня лишь пробивается и даже на плащ для твоего отца вряд ли сгодится.

— Ты отказываешься от меня?

— Воистину так! — ответил опечаленный ас-Сакалиба, развернулся и отправился искать в городе место для ночлега, да только что могут поделать влюбленные, если сердце начинает диктовать им, как быть? Следующим утром он проснулся от того, что в его мире теперь было два солнца, и если одно блистало на небосводе, то другое, еще более золотое, покоилось на подушке рядом с его собственной головой. Воистину больше не беспокоился юный ас-Сакалиба о том, что может с этой головой расстаться!

Музыканты били в бубны и дули во флейты, веселый праздник шел своим чередом, а на столы перед прибывшими выставлялись все новые кушанья, но чего стоит угощение, если не сопровождается оно приятной беседой и обменом новостей? И вот по рядам рассевшихся вокруг столов гостей уже поползла, будто степная гадюка, сплетня о том, что не свободно сердце дочери эмира, и что неспроста так довольно улыбается лишь накануне прибывший в город красавец ас-Сакалиба. Вползла эта гадюка и в уши грозного Сейфа ад-Даулы, хотя уж этого-то влюбленные хотели меньше всего.

Почернел лицом Сейф ад-Даула, лег на свое ложе, застеленное шкурами барсов и ланей, и приготовился умирать. Плач и воздыхания пронеслись над песками, хотя своим приближенным эмир велел не говорить ничего гостям, дабы не испортить им праздник, на который они собрались.

Только и повторял Сейф ад-Даула:

— Дочь моя! Дочь моя! Для того ли я растил тебя, чтобы теперь слышать о тебе такое? Глаза твои, Фатима! Шея твоя гордая, будто у лебедей, которые не водятся в нашем оазисе, и являются лишь в миражах, что видят караванщики за миг перед гибелью от жажды! Завтра я произведу справедливый суд: поставлю дочь перед священным камнем, именуемым «Нелживый», и заставлю ее дать присягу. Поразит ли ее молния с небес, не поразит ли, в любом случае, узнаю правду. И если выяснится, что сплетня правдива, оба умрут: и ас-Сакалиба, и отдавшаяся ему моя дочь!