Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

Гостиничка коридорного типа с одним туалетом на все двенадцать номеров, построенная явно при советской власти, встретила их мертвенным светом ночной лампочки под потолком и жесткими солдатскими кроватями с изношенным бельем. Но путникам было не до этих мелочей. Завтра в четыре утра надо было подняться, чтобы попасть на исповедь перед службой. Народу в храмах было столько, что многие ночевали на паперти, опасаясь пропустить исповедь. Оба рухнули в койки и тут же уснули, дав, наконец, своим ногам отдохнуть. В четыре утра их разбудила дежурная и, быстренько умывшись, они поспешили в храм. Желающих исповедоваться стояло несметное количество. Исповедь шла сразу в нескольких местах. Наверное, у Комлева с Булаем задуманное могло бы и не получиться, если бы их не заметил священник. Он почему-то обратил внимание на этих двух мужчин и попросил стоявших впереди женщин пропустить их вперед. Прихожанки не протестовали. В церкви соблюдается древний обычай – мужчины идут первыми. Первым пошел Аристарх, и Данила, наблюдая за его исповедью, удивлялся тому, как легко и свободно он беседует со священником, а тот, в свою очередь, увлечен разговором. Потом настала очередь Булая, и он приблизился к священнику с замирающим сердцем. Данила серьезно готовился к исповеди, потому что знал, какое облегчение она приносит. Когда-то, на первых исповедях, он содрогался от выходящей из глубоких тайников души боли, и слезы неудержимо текли по лицу. Теперь все стало проще, но каждый раз исповедь была испытанием. Данила не мог знать, что когда-то очень давно у мощей Серафима впервые исповедовался его дед, покинувший храм преображенным человеком. А священник не мог догадываться, что деда стоящего перед ним мужчины исповедывал его дед, и эти невидимые линии пересеклись, чтобы, так и не открывшись, подтвердить собою закон взаимодействия русских судеб. Они долго говорили, и священник не спешил, хотя в очереди ждало множество прихожан. Он всегда с первого слова понимал, с чем пришел исповедуемый, и уделял ему столько времени, сколько было необходимо. Зато некоторых бабушек благословлял без беседы.

Потом они выстояли литургию, причастились Святых Даров и приложились к мощам Святого Серафима. Когда вышли из храма, в природе уже торжествовал солнечный день. Несмотря на раннее пробуждение и долгое стояние на службе, оба чувствовали душевный подъем. Они остановились на ступенях, вдыхая свежий воздух, потом переглянулись:

– Ну, что, раб Божий Даниил, пойдем на Серафимов источник? – весело спросил Комлев. – День-то какой пригожий. В самый раз прогуляться.

– Только так, брат мой во Христе, надо закрепить достигнутый успех.

Они рассмеялись и легко сбежали с паперти. Впереди их ждало еще одно важное и радостное дело.

Филофей Никитич грустно бродил по комнатам музея. Словно не было того удивительного и мистического периода, который открыл ему так много тайн. В музее установилась настоящая тишина. Уже не кряхтел за шкафом Михаил Захарович, не делала глазки с фотографии Фаня Кац, а портреты Собакина и Волчакова словно покрылись пеленой времени и потеряли живость. «Уж не приснилось ли мне все это?» – вопрошал себя Бричкин. И вправду, ему начинало казаться, что явления персонажей со стен музея ему лишь прибредились. Ведь такого не может быть на самом деле. Филофей сунулся в тетрадь Степана Нострадамова и увидел в ней невозможную куролесицу почерка, не поддающуюся прочтению. Значит, и записи Степана тоже из сна?

Тошно стало Бричкину, тошно и одиноко. Он понял, что стал неразделимым с явленным ему миром. Часами напролет Филофей Никитич лежал на диванчике, не шевеля и пальцем. Потом поднимался и шел по комнатам в надежде увидеть изменения на фотографиях. Но изменений не появлялось и, когда надежды его кончились, начал он думать свою самую страшную думу. Он думал ее и ждал знака. Однажды вечером, перед концом рабочего дня, Филофей почувствовал потребность подойти к фотографии Севы Булая, что висела над витринкой с его орденами. С фотографии смотрел молоденький лейтенант, поднявший руку к стволу большущей гаубицы. Эта фотография не участвовала в таинственных событиях, и он лишь иногда поглядывал на нее из-за дружбы с Булаем. А лейтенант смеялся. Наверное, от того, что молод, и от того, что вокруг весна и все радуется солнцу. Филофей остановился перед фотографией и стал смотреть на нее, а в сердце его разливалась радость. Он улыбался Булаю и совсем не удивился, когда тот оторвал руку от стола и призывно его поманил. «Пора», – подумал свою страшную мысль Филофей, но страшно ему не стало. Наоборот, стало не страшно. Он повернулся к фотографии спиной, накинул плащишко и пошел домой собираться в последний путь.

Аристарх находился в умиротворенном состоянии духа и не был расположен копаться в философских проблемах, с которыми на него наседал Булай. Он не спеша шагал по обочине полевой дороги, помахивал прутиком и что-то мурлыкал себе под нос. Их путь уже приближался к источнику. Находившийся в бодром состоянии мысли Булай пытался расшевелить своего друга рассуждениями о смысле жизни, но Комлев только лениво отмахивался от него:

– Как хорошо жить в деревне, раб Божий Даниил! Хоть там интеллигентская болтовня с ума не сводит. У селян, слава Богу, и без нее забот хватает. А как только какой-нибудь гонец урбанизации упадет на мою голову, так и понеслось. Похоже, наших мыслителей мучают два вопроса – «зачем я живу» и «почему я пью»? Иногда они являются одновременно, и тогда хоть беги. Отстань от меня, Данила, дай полюбоваться матерью-природой.

– Ну да, если жить на задах у Берендея, да еще без телевизора, то такого вопроса не существует. А что делать счастливому обладателю одноглазого друга? Вот смотрит он в эту дыру, и ему сообщают, что смысл жизни заключается в свинской толкотне у кормушки. Сначала он не верит, потому что при советской власти счастливое будущее строил, всякие высокие замыслы в себе пестовал. Но потом потихоньку привыкает и, в конце концов, начинает сам у этой кормушки толкаться. А в это время светоч русского самосознания Аристарх Комлев нюхает ромашки и помалкивает. Мол, тоните в этом дерьме сами, а я, лицо в высшей степени духовное, постою в сторонке.

– А ты не волнуйся так, Данила. От твоего волнения на свете ничего не произойдет. Ровным счетом ничего. Иди себе, радуйся на синее небо, благодари Бога за эту благодать. Глядишь, все и устроится.

– Издеваешься, профессор. Душа-то болит.

– А русский человек по другому не умеет. У него всегда душа болит. Что, думаешь, у твоего отца или деда не болела душа? Мы в такой стране живем, где покоя не бывает.