Дмитрий Дивеевский - Альфа и Омега

«Джет» – куратору

требую неотложного вывода в великобританию тчк считаю свое положение отчаянным тчк прошу в следующем сеансе сообщить мне условия выезда из россии тчк

куратор – «Джету»

дорогой друг тчк ваши опасения напрасны зпт они порождены вашей усталостью тчк пожалуйста потерпите еще немного тчк ваше терпение щедро вознаграждается тчк на ваш счет в банке переведено еще десять тысяч долларов тчк нам необходимо знать кандидатов в формирующийся состав кабинета министров тчк ваши искренние друзья тчк

«Джет» – куратору

требую немедленной встречи по условиям явки якорь тчк рассчитываю на встрече получить переправочные документы тчк информацию передавать не буду тчк

куратор – «Джету»

дорогой друг воскл зн по условиям контракта в случае отказа от выполнения заданий ваши счета аннулируются тчк просим вас соблюдать благоразумие тчк ждем информации на следующем сеансе тчк

«Джет» – куратору

если в вас есть хотя бы что-то человеческое зпт умоляю о встрече тчк не могу больше ждать тчк

куратор – «Джету»

дорогой друг воскл знк мы не потерпим шантажа с вашей стороны тчк продолжайте работать зпт время вашего отъезда еще не пришло тчк

«Джет» – куратору

будьте вы прокляты зпт скоты тчк

Евгений Викторович Ежиков поджег составленную им цифровую таблицу с ответом резидентуре СИС, дождался, пока она сгорит в пепельнице, затем пошел в туалетную комнату, где уже стояла наполненная ванна, медленно разделся и погрузился в горячую воду. Полежал немного, глядя на свое исхудавшее, бледное тело и тонкие исколотые руки. Несмотря на тепло, на него стал надвигаться озноб новой «ломки». Он вслушивался в тупые и частые удары сердца, которое требовало допинга, смотрел на выступавшие из воды острые коленные чашечки синеватого цвета, на член, высохший, словно вылущенный стручок, и понимал, что все это уже не существует. Потом протянул руку к табурету, на котором лежал заряженный шприц. Ему не было страшно думать о смерти. Смерть вселилась в него полным распадом обессилевшей души, отчаянной болезнью тела, безразличием к окружающему миру. Жизнь его уже закончилась и предстояло только поставить точку. Слабыми пальцами Ежик взял шприц и дрожащей рукой долго пытался попасть в увядшую вену. Наконец это ему удалось, и он стал медленно вводить сверхдозу наркотика, желая лишь, чтобы все быстрее закончилось. Он не мог больше бороться за себя и уходил туда, где ни с кем не надо бороться. Сонливая благодать накатила на него, и он стал погружаться в сладкий сон, из которого нет возврата.

Филофей Никитич стал скучать без своего «народца». Вслед за Собакиным его покинул домовой. Однажды вечером, когда Филофей уже собирался закрыть музей, из-за шкафа выплыл Михаил Захарович. Космы его торчали как обычно, потому что еще не придумано такой гребенки, которая могла бы причесать нечистую силу. Но облик его лучился довольством, а маленькие глаза счастливо поблескивали.

– Дождался я, дождался, Филя. Вышло мне освобождение, к своим полечу, к михаилархангельцам!

– Да неужели они на свободе живут?

– Кто, наши, что ли? А за ними смертных грехов не водилось, с чего это им вечно мытариться? Теперь, зато, будет чем заняться. Нечистая сила у меня затрясется.

– Неужто и там у Вас организации имеются?

– Ты что-то мудрено говоришь, паря. Какие еще такие организации?

– Ну, против бесов.

– А то как же! Мы против них скопом идем во главе с угодником нашим. Впереди Святой Михаил Архангел, а следом мы под его стягом. Это, брат, большая сила.

– Неужели опять воевать собрался?

– А как же, Филя! Ты погляди, какое отродье на нас прет, как же тут в стороне сидеть? Не в обычаях наших эдак-то… Я им, мужеложцам и растлителям, яйца-то поотрываю!

– Неужели Вы и с земными пороками боретесь?

– Это как придется. Бывает, по небу чертей гоняешь, а иной раз и плотский тунеядец подвернется. Вот, к примеру, пока ты из музея отлучался, ваш новый начальник культуры сюда секретаршу приводил. Выставку «Местных ископаемых» оглядывать. Очень любознательный. И решил он это у ней залежи под юбкой исследовать. А она еще в тех летах, когда полезные ископаемые за просто так не отдают. Стала отнекиваться. Он силком. Давай, говорит зажгем костер любви прямо на столе. И, видать, зажег бы, да я эту рысь ему на башку свалил. Рысь-то не тяжелая, а подставка ничего, из точеного камня. Впору пришлась.

– Так вон что Ивана Тимофеича в больницу свезли! Только, говорят, у него ушиб на нервной почве. В нервное отделение поместили…

– Я уж постарался. Когда он после рыси глазыньки открыл, я тут перед ним и явился, во всей красоте. Теперь его не скоро выпишут. Ну, прощевай пока, да не греши, а то свалю на тебя какую-нибудь дрянь. Мне теперь позволено…

С этими словами Чавкунов растворился в воздухе, и больше его Филофей не видел. Да и другие признаки загробной жизни стали помаленьку исчезать. Успокоились фотографии, не слышно было таинственного скрипа дверных петель и не видно неясных бликов по углам. Тихо. «Все ушли на фронт», – думал Филофей Никитич. И вправду, за окном рушилась держава, вздымая к небу отчаянные чувства миллионов людей. Где-то, в недостижимом для человеческого восприятия пространстве, разгорелась ожесточенная схватка между Добром и Злом, и на земле мелькали лишь тени этой схватки, облекавшиеся в лики известных стране персонажей.

– Смутное время, – бормотал Филофей Никитич, – все как тогда, как при Бориске Годунове. А конец-то какой будет? Тоже как тогда?

Сухим сентябрьским утром 1992 года Данила Булай сошел с поезда на станции Мухтолово, что неподалеку от Арзамаса. Здесь была назначена его встреча с Аристархом Комлевым. Они расстались год назад и с тех пор не виделись, обмениваясь лишь иногда открытками по случаю праздников. Но ближе к возвращению Данилы из Берлина сговорились старую дружбу возобновить.

Рассвет еще только едва обозначился за верхушками леса, и платформу освещали желтоватые перронные фонари. Маленькая железнодорожная станция, малоизвестная в современные дни, до революции была на слуху у многих. С нее начинался путь в Саров и Дивеево, которым шло несметное количество богомольцев с той поры, как через эту деревеньку прошла чугунка. Еще раньше к Серафиму Саровскому добирались из Москвы через Владимир и Муром. В обычаях русских богомольцев, из каких бы далеких краев они не ехали, было заведено последний отрезок пути пройти пешком. Были, конечно, и такие, которые весь путь измеряли ногами, но велика была Российская Империя, не из каждого угла своим ходом доберешься. Отрезок из Мухтолова до Дивеева длиною в тридцать верст преодолевали обычно пешком, от зари до зари. Шли, как водится группками, останавливались на привалы, обедали с молитвой и шли дальше.