Дмитрий Дивеевский - До второго потопа

Закрытые клубы были благодарны Франклину за проделанную работу, и их поддержка на следующие выборы была гарантирована. Это было очень важно для него, потому что взаимопонимание с этими силами необходимо для достижения поставленных целей. А это очень тонкий момент. У финансистов имелось собственное представление о международной политике, которое не всегда совпадало с представлениями Рузвельта. По его глубокому убеждению, ими часто владела ослепленность групповыми интересами, которая могла дорого стоить Америке.

Виктор очнулся от того, что кто-то похлопал его по щекам. Он открыл глаза и увидел молодое лицо с лиловыми синяками под глазами. Парень сказал:

– Вы не дышите совсем, я думал, Вы умерли. Испугался.

– Нет пока еще – с трудом ответил Виктор, осознавая, что все тело его наполняет боль.

– Какая страшная у Вас рука, давайте хоть чем-нибудь перевяжу.

Парень с натугой оторвал большой кусок от подола своей ситцевой рубашки и как мог, замотал сочащийся кровью обрубок руки Уварова.

– За что Вас так?

Виктор подумал, что парень, наверное, является подсадной уткой, хотя слишком уж молод. На вид лет семнадцать – восемнадцать.

– Ты сам-то как сюда попал?

– А меня одноклассник опознал. Мы вместе в школе учились. У меня отец чекист, его сюда командировали два года назад, он и нас с матерью перетащил. Ну я, конечно, активным комсомольцем был, то да се. А Шморгун меня на улице увидел и в крик…. Вот теперь допрашивают, мол, где отец, с кем связан, на кого работаешь.

– А где отец?

– Он на второй день погиб. Хотел к своим пробиться, да не пробился.

– А мать?

– Что с матерью, не знаю. Мы 22 июня в деревне были, хату там на лето снимали. Как бомбежка началась, она сестренку на руки и говорит, бежим в город. Там всего восемь верст было. Ну, побежали. Не одни мы бежали, еще народ был. На полпути самолеты напали, стали стрелять. Мы спрятались в кукурузе. Стрельба стояла страшная. Люди метались и я тоже. Да как-то мать потерял. После стал искать – нету. Везде убитые, раненые кричат, а их нету. Ну, думаю, если убежали, то на Гродно. Побежал и я. Но никого не догнал, и в квартире одного отца застал. Он уже из управления вернулся, говорит, его немцы заняли. Отец в гражданскую одежку оделся, мешок собрал и сказал, прощай Леша, буду к своим пробиваться. Слышишь, под городом пальба идет? Там наши части. Ночью туда пойду. В полночь обнялись мы с ним, и он ушел. А утром соседка тетка Люда приходит и говорит, твой отец на площади убитый лежит. Вот и все. Я пошел, посмотрел. Он.

– А что же ты потом делал?

– Убежал обратно в деревню и там батрачил. Работал за хлеб и картошку. А потом надоело, решил в Гродно вернуться. Вот и попался.

Виктор понял, что парень чистый и откинулся на нарах. Снова на него опустилась бредовая мгла. В бреду пришла Даша. Она светло улыбалась и что-то весело говорила ему. Он не слышал ее слов, но ему стало легче. Потом она исчезла, и возник Тиль, за спиной которого стояли палачи.

– Ты не выдержишь – улыбаясь, говорил Тиль. – Никто не выдержит таких мучений. Знаешь, почему они тебя так мучают? Потому что хотят, чтобы стал таким же, как они. Чтобы ты стал палачом. Ты выдашь своих товарищей, мы их убьем, и ты станешь палачом. Правильно? А ты их обязательно выдашь, потому что никто еще не молчал у этих зверей. Они звери ада. Они подручные Сатаны и они наслаждаются причиняемой болью.

– Ты тоже подручный Сатаны…

– Мне смешно с тобой говорить, красный апостол. Ты глуп, потому что готовишься к загробной жизни в смирении и покаянии. Смешно, смешно! Любая жизнь и земная и загробная дается для того чтобы жить, а не смиряться. Жить во весь размах своих чувств, своего стремления наслаждаться и повелевать. Я так проживу земную жизнь, а потом, когда настанет мой черед, перейду к Черному ангелу и буду также безумствовать в своих страстях. Безумствовать вечно!!!! Это ли не цель! Это ли не счастье?

– Ты забыл, что Творец твоих безумств не примет. За все ответишь. Будешь вечно выть, как попавшийся в капан шакал.

– Нет, не буду. А ты у меня повоешь еще на этом свете. Вот они – мои подручные. Они идут к тебе.

Тиль исчезал, и на смену ему появлялось лицо Михаила. Оно было мокрым от слез.

– Помилуй меня, помилуй, – тихо сипел он через разбитые синие губы. – Я не смог… Они раскаленный шкворень мне в зад… Я выдал адрес.

– Как ты попался?

– Хотел завербовать знакомого полицая. Думал, он свой… Намекнул, что нужна помощь нашим. На следующий день меня схватили. Стали пытать. Прости меня…Я не смог…

Лицо «Термита» исчезало, и сознание погружалось в кромешную тьму.

Три часа на отдых – все, что могла предоставить Насте начальник полевого госпиталя капитан медицинской службы Сомова. Сама она спала еще меньше и была похожа на тень.

– Ложись, Настенька, пока не рассвело. Через три часа фашисты прилетят.

Настя добрела до своего топчана в подвале бывшей средней школы и упала на тюфяк. Тело гудело от усталости, голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Она почти сутки простояла у операционного стола, помогая врачам оперировать. Запахи крови, хлороформа, карболки действовали на нее удушающе. Второй месяц Настя служила медсестрой в госпитале, прибыв в Сталинград после курсов во Владимире. По разнарядке ей предстояло пойти санинструктором на передовую, но когда начальник медчасти полка увидел тонюсенькую как былинка девочку, он махнул рукой и сказал:

– Куда ей раненых таскать. Отправляйте в полевой госпиталь. Пусть работает санитаркой.

Но работать санитаркой не пришлось, не хватало сестер, и ее поставили к операционному столу – обрабатывать раны, подавать зажимы и делать инъекции. Такому основательно учат в училищах, но война диктует свои законы.

Настя никак не могла привыкнуть к виду человеческого страдания. Оторванные руки и ноги, вспоротые животы и страшные ожоги вызывали в ней чувство внутреннего ужаса. Девушка теряла способность соображать и не слышала распоряжений хирурга до тех пор, пока тот не срывался в крик. Но самые большие муки в ней вызывал вид умирающих. Большинство из них было молодыми ребятами, многие понимали, что доживают последние часы. Они хотели помощи, и Настя невероятным усилием воли должна была скрывать свой ужас при виде приближающейся смерти, и облегчать им последние минуты. Гладить руку умирающего парнишки, говорить ему ласковые слова, улыбаться – это требовало предельного напряжения сил.

Весь мир Насти сузился до полутемного подвального госпиталя, сотрясающегося от непрерывной канонады, загроможденного носилками, с ранеными и штабелями с умершими, с фигурами в испачканных кровью халатах, стонами, криками, невыносимым запахом разорванного человеческого мяса, пополам с гарью и карболкой. Казалось, что это погружение в тяжкий сон. Все существо девушки находилось на пределе, каждый день длился бесконечно. Она была на фронте всего два месяца, а ей казалось, что она воюет всю жизнь. Улетела из души легкая радость любования божьим миром. Сталинградский мир был настолько страшен, что заслонил собою память о прежних картинах жизни. Черные руины и остовы домов, грязные подвалы и норы, в которых прятались люди, непрерывный вой снарядов и бомб, бесконечные смерти давили на сознание, наполняли душу только одной заботой – выжить самой и спасти других. Смерть витала в воздухе повсеместно, испытывая людей на прочность. И удивительное дело, люди выдерживали это испытание. Они оставались деятельными и страстными, забывая о том, что каждую секунду могли погибнуть. Люди сживались с мыслью о смерти, отодвигали ее в сторону и продолжали свою человеческую жизнь. А постоянное присутствие смерти рядом делало их выше и чище. Они забывали о мелких страстях и обидах, открывали в себе способность к такой духовной высоте, о которой может быть, не догадывались. Их жизнь наполнялась подвигом, и они вели себя как люди подвига.