Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

— Giù , — сказала она. Вниз.

Дверь отворилась, и взглядам посетителей открылась винтовая лестница, сбегавшая в самое чрево города. Мэделин заглянула в пропасть.

— Ужасно. Иди первым.

И они начали спуск в прошлое, точно в гробницу, точно в Гадес. Каблуки туфель Мэделин клацали у него прямо над ухом, голос ее разносился эхом по полому цилиндру лестничного колодца.

— Мне такие места не нравятся, — сказала она. — Под собором Святого Петра было ужасно. У меня начинается приступ клаустрофобии…

Но под церковью, там, куда вела лестница, не было никакого замкнутого пространства, никакой тесноты, сжатости — там была лишь необъятная пустота, запорошенная пылью. Связка голых лампочек освещала помещение блеклым, мучительным светом. Они спустились на пыльный пол и побрели дальше, переступая плинтусы и огибая колонны. Под ногами у них были осколки мозаик, глиняные трубы и куски вулканического туфа. Колонны, похожие на сталагмиты в пещере, высились, подпирая крышу здания, служившую также полом современной церкви наверху.

— Где мы? — спросила Мэделин. Она вытянула шею, чтобы лучше видеть. Лицо ее выражало искреннее восхищение. — Точнее, когда мы?

— Примерно второй век нашей эры. Что-то вроде молельни, превращенной в христианское святилище. Вероятно, здесь служили обряды те люди, которые помнили Павла и Петра.

Услышав это, она остановилась. Там, среди урбанистических обломков столетий, она была подобна огню, яркому огню в серой золе. О чем она думала? Ощущала ли она ту дрожь, что сопровождает осознание прошлого, легкий озноб от близости к истории? Лео думал, что ощущает. Во всяком случае, ничего иного во взгляде, брошенном в его сторону (карие, цвета лещины глаза, россыпь бледных веснушек, неглубокие сосредоточенные морщинки), он не прочел.

— Ты их чувствуешь ?

— Кого?

— Тех ранних христиан.

— Это все твое ирландское ясновидение.

— Это воображение.

— А нам нужно воображение?

Мэделин оглянулась по сторонам и посмотрела вверх.

— А если нет, то зачем было сюда приходить?

Запах веков, мертвый, удушливый запах. У подножья стены сквозь пыль просвечивала мозаика, точно рана на шкуре животного, — абрис рыбы на серых базальтовых кубиках. Лео позвал ее взглянуть на это.

— Пришло время прочесть лекцию о рыбах, — сказала она. — Давай же.

Символы, индикаторы, знаки. Рыба — очень занятный символ: ichthys , рыба. На самом деле это акроним — lesous Theou Hyios Soter , Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель. Рыба использовалась как опознавательный знак, ее вычерчивали в пыли пальцем ноги или выцарапывали на стене, как сейчас малюют мелом: «Dio c'è» [50] Dio c'è (um.) — Бог есть. — на стене Палаццо Касадеи, прямо у главного входа. Dio c'è . Интересный вариант.

— Если ты уже об этом слышала, зачем опять просишь рассказать?

— Ты обиделся. Я же просто пошутила. Знаешь, что говорят остальные? Они говорят: Господи, какой же он серьезный.

— А разве не этого ожидают от…

— Священника? Думаю, именно этого. А еще они говорят…

— Что еще они говорят?

Мэделин присела на корточки и провела пальцем по пыльному покрову, повторяя контуры рыбы. Когда она нагнулась, волосы ее упали вперед, словно каскад водорослей. Даже рука ее напоминала обитательницу подводного мира — бледную морскую звезду, плывущую над рыбой, и веснушки, усыпавшие ее тонкие пальцы, были словно загадочный орнамент на чешуе. Она смахнула пыль, чтобы лучше видеть единственный, грубо прорисованный рыбий глаз.

— Они говорят: какого черта он стал священником? Какая жалость.

Мэделин подняла взгляд, и родился, вероятно, уже новый знак — красноречивая в своем безмолвии впадинка между ключицами, ее груди, висящие, точно запретные плоды среди листвы, плоды с древа познания добра и зла.

— Какая жалость, — повторила она.

В этот момент снаружи послышался сухой треск громового раската, и мощный взрыв, донесшийся с улицы, проник даже сюда, сквозь восемнадцать веков, резонируя в древних стенах, словно землетрясение. Б этот момент свет погас, и они погрузились в. непроглядный мрак.

— О Боже! — взвизгнула от страха Мэделин. Тьма, кромешная тьма давила на глаза и плотно прилегала к коже, как тяжелая ткань. Во мраке перестают работать законы перспективы. Только голос Мэделин — высокий, испуганный — придавал глубину окружившей их мгле. — О Господи! Где ты, Лео? Где ты?

— Все в порядке. Не бойся.

— Конечно, я, черт побери, боюсь. — Тьма как вещество, давящее на роговицу, давящее на все тело, как саван. — Где ты, Лео? Лео ?

— Здесь. Иди ко мне. Осторожно, не врежься в стену. — Последовало некое перемещение, какая-то мышиная возня в пыли, сдавленный вскрик: она споткнулась, — и вот что-то живое прокралось сквозь полог темноты и сжало его ладонь, маленькая хрупкая зверушка вцепилась в него в поисках защиты.

— Вот ты где. — Ее голос вдруг прозвучал в считанных дюймах от его лица, прямо под подбородком. Звук ее дыхания был физически ощутим во мраке, как колебание в черной ткани мрака, словно что-то прокладывало к нему подземный ход — Слава Богу, — пробормотала она, приподнявшись и облегченно прижавшись к нему, дрожа всем телом — предположительно, от страха. — Прости, — прошептала Мэделин.

Лео чувствовал ее дыхание. Он наугад протянул руку во мрак, коснулся ее щеки и мягкой плоти губ.

— За что ты извиняешься?

— Не отпускай меня, Лео, — шептала она. — Не отпускай. Прости. Не отпускай. — Странное чередование требования и извинения: прости, не отпускай, прости, не отпускай. У ее волос был особенный запах. Лео почти вспомнил, как впервые ощутил его в замкнутом, безвоздушном пространстве исповедальни, теплый животный запах, смешанный с духами — цитрусом, мускусом и прочим, чего он не мог ни назвать, ни вообразить. Наверное, ладан и мирра. Запах опасен, он ворошит прошлое. Английское слово «redolent», благоухающий, происходит от латинского глагола olere , что значит «источать запах». Лео где-то читал, что мозговой центр, ответственный за обоняние, расположен в непосредственной близости от центра памяти, так что они стимулируют друг друга. Запах, оживляющий прошлое, запах розового масла и лимона. Впервые за долгие годы он кого-то заключил в свои объятия. Лео обнимал только мать и давнюю подругу Элизу — больше никого. Пруст со своими мэделинами, подумал он и улыбнулся, превозмогая легкое отвращение, желание оттолкнуть ее, ощущая комок в горле — сжимающий глотку стесняющий дыхание, вызывающий тошноту, пульсирующий глубоко внутри. Как будто он одновременно проглотил слабительное и крепительное средство.

Запах возымел и другой эффект, с которым Лео придется смириться позже, смириться и признаться безымянному священнику, ибо он ни за что не расскажет об этом своему постоянному духовнику, который наверняка произнесет то, что Лео не желает слышать: что он-де должен побороть искушение и больше не видеться с этой женщиной. Такого наставления он не хотел. Он уже торговался с Богом, ибо в объятиях этих он ощутил явственное возбуждение. И тогда Лео сделал потрясающее открытие: телесное может быть неразрывно связано с духовным. И связь эта была столь прочна, что он не мог понять, что произошло: ослабила ли похоть его любовь, или это духовная, разумная сторона возвысила эрекцию до уровня подлинного откровения?