Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды

— Ну, несколько раз было. Это тебя шокирует?

— Меня практически ничто не может шокировать, — ответил Лео. — Священники известны своей устойчивостью к шоку. А как поведет себя Джек, если узнает о нас?

— Джек? — Ее как будто удивило это имя. Она подняла глаза, и ее слегка нахмуренный лоб с россыпью бледных веснушек оказался в считанных дюймах от его лица. — Рано или поздно он непременно узнает, ты так не считаешь? Мы же не можем обманывать его вечно. Люди чувствуют подобные вещи. Они догадываются о подобных вещах…

— Правда?

— О да. Святая правда.

— А потом?

Мэделин пожала плечами, высвобождаясь из его объятий, отошла к столу и принялась наводить там порядок, а именно — расставлять принесенные ею же предметы.

— Наверное, проявит чудеса понимания. Ты же знаешь, какой он понимающий. Это отвратительное слово, но Джек и впрямь ужасно милый . Или, можно сказать, порядочный. Очень порядочный, очень культурный, очень британский. Если бы он узнал, то принялся бы, скорее всего, утешать меня .

Глагол «познать», этот странный библейский эвфемизм. Лео познал Мэделин, познал ее запах и вкус, познал, какое несовершенное нагромождение плоти и волос представляло собой ее тело, однако — удивительный факт! — он в то же время осознавал, что отныне не знает таящуюся в этом теле личность. Интимное физическое знание каким-то образом уничтожило то понимание ее натуры, которым он располагал раньше. Что ему было известно о ее супружеской жизни? Что он знал о тайной жизни этих двоих, о той эмоциональной жизни которая управляет браком, о либидо, которое управляет женщиной? Что скрывалось за внешним фасадом? Лео заметил, что акцент Мэделин становится отчетливей, когда она говорит о муже, как будто, вознося ему хвалу, она одновременно отстраняется от его предполагаемой «английскости», его порядочности. К экзотическому аромату чая примешивался пикантный запашок лицемерия.

— Сегодня утром мне звонил Кэлдер, — сказал Лео, намереваясь перейти на более безопасную территорию.

— Кэлдер?

— Те люди в Иерусалиме, они хотят, чтобы я вернулся. Пока что я попросил об отсрочке, но рано или поздно мне придется поехать туда.

— Придется?

— Папирус. Если я хочу быть причастным…

— А ты хочешь?

— Конечно, хочу.

— Значит, ты бросишь меня.

— Не говори глупостей.

Она рассмеялась, пытаясь развеять страх и обратить все в шутку.

— Мне пора уходить. Я позвоню тебе, как только смогу.

Главную новость он держал про запас и выложил только тогда, когда она уже уходила.

— А еще меня вызывают в Лондон, — сказал он. — Завтра. Мэделин остановилась.

— Вызывают?

— Мой епископ зовет меня туда.

— Но они же не могут знать о наших отношениях.

— Мне кажется, они чувствуют, что я сбился с пути истинного.

— И пытаются вернуть тебя…

— Вроде того. Тут также замешан и свиток. Возможно им уже об этом известно.

— Почему бы им не оставить тебя в покое? — В ее глазах заблестели слезы. Ее душевное равновесие явно было нарушено. — Почему они не позволяют тебе сделать свой выбор?

— Они тоже обладают некоторыми правами, тебе не кажется?

— Господи, а это что значит?

— Ничего. Это входит в их обязанности, вот и все. Нельзя винить их за это.

— А меня, значит, винить можно?

— Я никого не виню. Я знал, что рано или поздно это случится, и теперь готов это принять.

— Что ты им скажешь? Что ты скажешь им о нас, если точнее?

— Я не знаю, что я им скажу,

— Когда ты улетаешь?

— Я ведь уже сказал: завтра. В одиннадцать.

— Завтра! Где ты будешь жить?

— У иезуитов на Фарм-стрит. Они благосклонны к отступникам.

— А ты — отступник?

Лео беспомощно замотал головой.

— Не знаю, Мэделин. Я попросту не знаю…

Она задумчиво смотрела на него, нахмурив лоб и покусывая нижнюю губу. Он и сам кусал эту губу и знал вкус ее безапелляционности.

— Лео, — спросила Мэделин, — а ты по-прежнему веришь? — Вопрос был довольно неожиданным — точнее говоря, вопрос шокировал. Их отношения зиждились на шатком фундаменте иллюзии и шутки, а не на содержательных дискуссиях о вопросах веры.

— Верю ли я?…

— В Бога, в Иисуса Христа, во все то, с чем ты до сих пор связан. Ты знаешь, что я имею в виду. Тот свиток. Я. Это не заставило тебя усомниться?

Он пожал плечами.

— Вера не может испариться просто так.

— Да? А со мной произошло именно это. Она испарилась, как вода из высохшего водоема, не оставив после себя ничего кроме грязного дна, и нескольких мутных лужиц, и прелого запаха предрассудков. Помнишь, как я пришла к тебе на исповедь? Так вот, это был последний миг моей веры. Думаю, озеро тогда уже напоминало, скорее, небольшой прудик, но не успело еще деградировать до лужи.

— Значит, я отверг тебя в годину тяжких испытаний?

— Вовсе нет. Благодаря тебе я смогла поверить в нечто новое. А на мой вопрос ты так и не ответил.

— Быть может, потому, что я не знаю ответа.

— Иными словами, не можешь отличить пруд от лужи? — Мэделин засмеялась, но это был ее особый смех — невеселый, прогорклый. — Так больше не может продолжаться, — сказала она. — И ты это знаешь.

— А какой у нас есть выбор?

— О, выбор у нас есть, и еще какой! Ты отрекаешься от сана, я бросаю Джека.

— Ты бы не смогла…

— Конечно, смогла бы. Боюсь, это ты не смог бы.

Лео проигнорировал колкость.

— А как же дети?

— С детьми я могла бы видеться во время каникул. Я все равно вижу их, в основном, во время каникул.

— Как ты можешь так говорить? !

— Это проще простого, Лео, — ответила Мэделин, и акцент ее, прежде едва заметный, усилился из-за прилива эмоций. — Дети — на втором плане. Звучит чудовищно? Но это так. Во главе угла всегда остаешься ты сам, ты и только ты. Вот что означает любовь.

— А я думал, любовь означает самоотречение и самопожертвование.

— Это лишний раз доказывает, в чем состоит твое заблуждение, мой бедный, одураченный глупыш. Любовь — это самое эгоистичное чувство на свете. Вот почему Церковь до сих пор настаивает на целибате. — Она улыбнулась ему и печально покачала головой. — Ты ведь сам не хочешь этого, Лео. Ты не хочешь двигаться дальше.

Лео тяжело вздохнул. Его изумляло, насколько это сложно и каких физических усилий это требует. Он как будто враз утратил всю свою уверенность. Тяжело дыша, он смотрел на нее, а она смотрела на него. И тогда он ощутил, что в некотором смысле новый способ познания этой женщины — как бы абсурдно сие ни звучало — отдалил ее от него, сделал ее менее понятной и родной. Мэделин перестала быть другом соратницей, человеком, с которым он мог поделиться своим восторгом. Она была неизведанной территорией, на которую он вторгся, островом тщеславия и треволнений. У Лео не было никаких ориентиров или отправных точек, ничто не могло послужить ему путеводной нитью в этой чащобе похоти и отвращения. Он понял двуликую природу любви. Он любил Мэделин — и в то же время ненавидел.