Ольга Михайлова - Мы все обожаем мсье Вольтера

…Жоэля вывели из задумчивости стук копыт и скрип колес экипажа. Карета остановилась, и оттуда показался невысокий человек в тёмном плаще. Он вытащил какой-то мешок, наполненный на треть чем-то сыпучим, вроде песка или муки. Когда незнакомец вступил в круг фонаря, Жоэль де Сен-Северен с изумлением узнал Реми де Шатегонтье. Виконт был в перчатках, холщовый мешок держал осторожно, стараясь не замарать плащ. Аббат пригляделся к ноше его милости, но, не смог понять, чем он наполнен. Реми нетерпеливо переминался с ноги на ногу, потом замер и прислушался. По камням мостовой со стороны биржи снова застучали лошадиные копыта, и показалась ещё одна карета. Герб де Конти на ней Жоэль узнал издали, а через минуту раздался и голос его сиятельства.

— Ну, что, Реми?

Виконт в лаконичных, но непечатных выражениях выразил раздражение опозданием своего собеседника, потом торопливо, но осторожно протянул Габриэлю де Конти привезённый груз. Тот, сопя, погрузил мешок в свою карету и, захлопнув дверцу, зевнул, пожаловавшись, что не выспался. Ремигий, тщательно отряхнув перчатки, сварливо поинтересовался:

— Я надеюсь, теперь мои интересы будут учтены? Или только enculé у нас жуируют?

Де Конти расхохотался.

— Чего это ты дружка-то честишь, Реми? Небось сам не раз тем же пользовался! К тому же мне казалось, что уж твои-то интересы были соблюдены. Я даже тебе позавидовал…

Лицо де Шатегонтье исказилось презрительной и высокомерной гримасой.

— Дружка?… Волк из Компьенского леса ему дружок! Я говорю о моих финансовых интересах, Габи. Я собираюсь купить имение под Сомюром…

Герцог поднял вверх густые кустистые брови.

— Под Сомюром? — и воскликнул с большим пылом и едва заметной иронией, — о, Анжу, долина Луары, да-да, друг мой, это подлинно райское местечко. Какая спаржа, какие яблоки! О, знаменитый «тарте-татин» в городке Ламот-Бёврон! О, моя юность… Юные девочки с упругой грудью, «филе-де-сандр» из окуня с соусом «бёр-блан», толстые аппетитные попки, фаршированный лещ и жареный угорь в красном вине! А лосось со щавелем! А паштеты и козий сыр из Турена! Покупайте, покупайте, дружище…

Ремигий, и это делало честь его самообладанию, старался держать себя в руках, лишь выразив не больно-то пристойными словами мысль, что несколько утомлён досужей болтовней своего собеседника, но Габриэль де Конти продолжал нахваливать белые вина из Сансера и Нанта, мягкие красные из Сомюра и Турена, сладкое и полусладкое белое из Вувре и десертные долины Туэ. Потом поток насмешливого красноречия герцога всё же иссяк, и он заверил своего собеседника, что уже к концу Адвента он, дорогуша-Реми, сможет сделать столь необходимое ему приобретение. Пусть он не волнуется — всё будет прекрасно.

После чего они расстались, герцог велел гнать к Шуази, а виконт отдал кучеру распоряжение ехать домой.

Жоэль поднялся, поплотней укутался в плащ и медленно пошёл к себе. Увиденное насторожило его, но не всерьёз. Грязные делишки грязных людишек. Но что было в мешке-то? Реми боялся испачкаться, держал его на весу… Аббат пожал плечами и ускорил шаг. Неожиданно он снова услышал знакомые голоса. Мсье Фабрис де Ренар, видимо, по пути из книжного магазина, встретил маркиза Анатоля дю Мэна и виконта Эдмона де Шатонэ, и теперь они втроем оживлённо обсуждали недавнее убийство и похороны.

— Всё слишком непостижимо и проделано с таким изуверством…

— Венок от герцога Люксембургского из алых и белых роз был великолепен…

— Помяните моё слово, господа, дело это дьявольское…

— Да полно вам, Фабрис, я уверен, девицу убил из ревности любовник…

— Помилуйте, Эдмон, а тело обгрызать-то зачем?

— Чтоб отвести от себя подозрения.

— Так, помилуйте, ведь и подозревать-то некого!

— Нет, мсье, ручаюсь, это просто сумасшедший. Надо, чтобы полиция проверила, не бежал ли кто из Бисетра или Сальпертриера? — дю Мэн был уверен в своей правоте.

— Это любовник, Анатоль, это порыв страсти, я чувствую…

— Это Сатана, попомните, это Сатана…

Аббат устал слушать повторы, и заторопился. Но рядом с домом его ждала ещё одна неожиданность. Он услышал грубое итальянское ругательство, и, присмотревшись в вечернем тумане к силуэтам двух мужчин, шедшим впереди, узнал в одном из них банкира Тибальдо ди Гримальди. Второй, к его удивлению, оказался Шарлем де Руайаном. Банкир, как до этого Ремигий де Шатегонтье, не выбирал выражений, на сей раз итальянских, костеря собеседника на чём свет стоит.

— Scemo! Mille cazzi nel tuo culo! Такого второго идиота, как вы, Лоло, поискать!! Я уже сказал вам, займитесь чем-нибудь на досуге, не обременяйте меня вздором! Почему бы вам не ублажить задницу вашего дорогого Брибри? Повторяю, угомонитесь!

Шарло де Руайан был настроен элегично.

— Да полно вам, Тибальдо, вздор всё это, сущие пустяки. Кстати, Рене Мезанжо продаёт свою итальянскую гитару, а граф де Реналь — отменный клавесин… Мне нужно этак сорок-пятьдесят тысяч… и мы с Шомоном могли бы через неделю-другую съездить в мой маленький домик в Левэ…

Банкир ответил не сразу, но наконец пробурчал:

— Хватит и тридцати…

Граф Лоло, который всегда имел привычку запрашивать втрое против нужного, не возразил. Они свернули в проулок.

Жоэль подошёл к своему парадному. Прогулка, надо заметить, ничуть не помогла ему избавиться от неприятных мыслей. На душе по-прежнему было мерзко. Весь этот ноябрьский день, столь тяжёлый и сумрачный, начавшийся с похорон и завершавшийся теперь томительным и тягостным недоумением, совсем истерзал его. Он не помнил, как добрался до постели, ему казалось, лишь сон даст ему забвение, и сон пришёл, но и в нём перед глазами снова плыл курящийся церковный ладан, гроб с грохотом ударялся о косяк двери, на бледном лице покойной распахивались мертвые остекленевшие глаза, Шарло де Руайан насмешливо бросал цветок в могилу, а лицо Камиля де Сериза искажала порочная, распутная гримаса…

Спустя три недели после похорон мадемуазель Розалин де Монфор-Ламори в свете распространилось горестное известие о смерти её матери, графини Элизы. Новость не была неожиданной — её сиятельство так и не пришла в себя после обморока, случившегося сразу по возвращении с кладбища, несколько недель была в забытьи, и умерла, не приходя в сознание. Маркиза де Граммон, в салон которой эту новость принес Одилон де Витри, была расстроена. Господи, она помнила ещё дебют юной Элизы в обществе, та всегда казалась ей нахальной и несколько дерзкой девчонкой, и вот — нет ни Элизы, ни Розалин…

Маркиза почувствовала себя совсем старухой.

Шарло де Руайан, единственный наследник графини, к его чести, даже не пытался выглядеть расстроенным. Плач наследника — замаскированный смех, Лоло знал эту старую поговорку, и полагал, что всем остальным она тоже известна. Правда, он неизменно сохранял на лице выражение умеренной печали, что говорило о том, что его сиятельство прекрасно воспитан, блюдет пристойность и уважает традиции общества.