Мэтью Перл - Тень Эдгара По

Я намеревался поговорить с кладбищенским сторожем и добиться исчерпывающих ответов. Но у самых ворот мной овладела другая мысль. Темнота была нипочем для моих глаз, привыкших к тюремному сумраку. Одной вспышки молнии (буря собиралась с новыми силами) хватило, чтобы разглядеть могилу Эдгара По, до сих пор не отмеченную ни памятником, ни даже табличкой. Что скрывается там, под землей, — вот о чем я думал.

Очистив жалкий холмик от ветвей и наносного мусора, я голыми пальцами вонзился в дерн. Я начал с середины. Я выдирал траву, и в каждую ямку тотчас собиралась вода, насквозь пропитавшая землю. Тогда я стал копать по периметру могилы — увы, с тем же результатом. В отдельных местах почва была такая твердая, что ногти ломались, и кровь смешивалась с глиной и грязью.

Быстро сообразив, что выбрал непродуктивный метод, я поднялся и пошел по кладбищу. Мне повезло — попалась небольшая лопата. Я принялся обкапывать могилу по периметру. Вскоре рядом со мной выросли несколько холмиков. Копать было трудно; занятие настолько поглотило меня, что поначалу я не реагировал на странный шум, ибо мои усилия наконец увенчались успехом.

Моему взору явился простой сосновый гроб. Я тронул холодную гладкую крышку, смахнул с нее комья глины, нащупал щель, начал открывать гроб, но был вынужден прекратить попытки. Ибо огромная, даром что беспородная собака мистера Спенса с рычанием бежала прямо ко мне. На расстоянии нескольких футов она остановилась, и я решил было, что псина вспомнила, как я кормил ее имбирным печеньем. Я ошибся. Если печенье и не изгладилось из ее памяти, тем сильнее собака ярилась теперь, когда я отплатил неслыханным вероломством за ее дружбу. Она окончательно убедилась, что я намерен выкрасть труп с вверенной ей территории (о нет, как раз наоборот, храброе животное! Никакого трупа нет вовсе!). Собака рычала и скалила клыки, я же вместо одной пасти видел три, как у Цербера. Я замахнулся лопатой, но хранительница царства мертвых лишь ниже опустилась на лапах, готовясь прыгнуть и впиться мне в горло.

Через миг из облюбованного склепа появился и сам сторож с фонарем. Влажный туман делал его фигуру подобной тени — не выделялись ни лицо, ни кисти рук. Казалось, он сам подвергся петрификации от слишком долгого пребывания в про́клятом склепе.

— Я не воскреситель! — что было сил закричал я.

Прозвучало неубедительно — да и кто поверит подобному заявлению, когда заявитель, весь в грязи и крови, размахивает лопатой над разрытой могилой?

— Смотрите! Смотрите сюда!

— Кто это? Кто здесь? Морячка, фас! Взять его!

Выбора у меня не было. Я с тоской взглянул на полувыкопанный гроб, отшвырнул лопату и пустился бежать. Сторож и собака мчались за мной по пятам.

Однако я оказался проворнее. Выскочив за кладбищенские ворота, я свернул в переулок. Добрых полчаса потребовалось, чтобы отдышаться и унять дрожь в натруженных руках; затем новая мысль завладела мной. Что ж, проверить, есть ли в гробу тело, сегодня не получится — мистер Спенс до утра не отойдет от могилы, — но зато я помню адрес последнего балтиморского пристанища По. И я побрел через весь город к Эмити-стрит, что на перекрестке Саратога-стрит и Лексингтон-стрит. Адрес этот попадался мне в ходе расследования.

Зачем я шел туда? Возможно, хотел задать вопрос: «Почему, друг мой По, вы написали это письмо? Зачем назвали меня докучливым бездельником? Неужели вы забыли, что нашли во мне сочувствие и понимание?»

В двадцать два года Эдгар По оставил военную службу в Вест-Пойнте; Джон Аллан отказался заплатить его долги, по сути, отверг приемного сына, и юноша поселился в скромном домике своей тетушки, Марии Клемм, где жили ее дочь, восьмилетняя Вирджиния, старший брат Эдгара, Уильям Генри, и их разбитая параличом бабушка, мать Марии. Эдгар претендовал на место школьного учителя — увы, соискания не увенчались успехом. Бывшие сослуживцы скинулись по одному доллару на публикацию первого сборника стихотворений, с которого, по мнению По, должна была начаться его поэтическая карьера.

Я легко нашел нужный адрес — тесный дом на перекрестке двух улиц — Саратога и Лексингтон. Не раздумывая, что скажу, как объясню свое появление, я шагнул на узкое крыльцо, распахнул дверь и ринулся вверх по ступеням. Зачем? Зачем, Эдгар, писали вы столь несправедливые слова? «Если По жив, — прикидывал я, — он наверняка вернулся в этот дом, в последнее свое балтиморское пристанище; наверняка оставил какой-нибудь знак, намек, чтобы я мог разыскать его». Мое вторжение вызвало визг седой старушки и молодой красавицы. Обе сидели у камина, я вломился в комнату — страшный, тюремная роба изодрана, выпачкана глиной и кровью. Не замечая женщин, отворил дверь в мансарду. Худощавый мужчина, озиравший в окно Эмити-стрит, поднял крик: «Грабят! Убивают! Караул!» Женщины метались по дому, стены дрожали от нечленораздельных воплей.

Я втянул голову в плечи, а заметив, что мужчина нашаривает кочергу, поспешил вниз по лестнице, мимо обезумевших от ужаса женщин, на улицу, на волю. Я мчался с такой быстротой, что остановиться сумел, только одолев полквартала. Прямо на меня, смутный в тусклом свете отдаленного фонаря, надвигался экипаж. Огромная нереальная лошадь пыхала ноздрями, и поздно было отскакивать на обочину, пытаться избегнуть страшной смерти под копытами и колесами, участи кровавого месива. Я закрыл глаза руками, чтобы по крайней мере не видеть лица смерти.

Вдруг, словно по волшебству, я переместился на безопасный тротуар. Некто стискивал мне запястье, старался оттащить подальше от мостовой. Глаза мои были все еще зажмурены в бессмысленном страусином усилии защититься от смерти; теперь я открыл их с осторожностью, наверное, ожидая увидеть рядом существо из иного мира. И что же? На меня смотрел Эдгар А. По!

— Кларк! — тихо произнес он и крепче сжал мое запястье. Узкий рот умалился до единственной складки под темными усами. — Пойдемте отсюда подобру-поздорову.

Потрясенный, я коснулся пальцами его лица, и тут все поплыло перед глазами, и наступила тьма.

На краткий миг сознание вернулось. Я лежал в темной сырой каморе — словно бы под землей — и мучился предчувствием смертельной опасности. Несмело приподняв веки, я вытянул вверх шею, насколько хватило сил. Все расплывалось перед глазами, лишь один объект, помещенный над запрокинутой моей головой, терзал яркостью и четкостью очертаний. То была прямоугольная табличка с гравировкой: «HIC TANDEM FELICIS CONDUNTUR RELIQUAE».

Я понял, что нахожусь в мастерской гравера, и с ужасом перевел с латыни зловещую эпитафию на свои двадцать девять лет: «Здесь наконец он обрел счастье».

И снова сознание погрузилось во тьму. Бог весть через сколько времени я вскочил, одолеваемый мучительной жаждой. Горло горело изнутри. Я моргал и щурился, но ничего не видел. Уверенность, что меня ослепили, сменялась надеждой, что я всего-навсего нахожусь в очень темном помещении. И вдруг замаячила зажженная лампа, и детский голосок произнес над самым ухом: