Йен ПИРС - Рука Джотто

– А как все произошло?

– Ну, глупо, конечно, но мы опять поссорились. Из-за Форстера, между прочим. До Вероники наконец стало доходить, что не такой уж он прекраснодушный человек, как ей всегда казалось. Она поделилась со мной своими сомнениями, и я посоветовала ей прогнать его. Но сестра вдруг взбеленилась, начала кричать на меня – как она только меня не называла! Терпение мое лопнуло, и я уехала в Лондон, а Вероника проглотила таблетки, запив их изрядным количеством виски. Прояви я чуть больше выдержки, ей не пришлось бы утешать себя таким способом…

– Вы чувствуете себя виноватой?

Мэри Верней покачала головой:

– Иногда, под настроение. Умом я понимаю, что рано или поздно несчастье должно было случиться, однако я бы предпочла, чтобы Вероника обошлась без моего участия. Но она и тут меня не пощадила – это так типично для нее.

– Вы не были с ней близки?

– По правде говоря, мы не очень любили друг друга. Она завещала мне дом только ради того, чтобы он остался в семье. Я оказалась единственной близкой родственницей с положительным денежным балансом. Но, если честно, у меня нет ни денег, ни желания содержать этот дом. Положить вам еще кролика?

– Нет, больше не могу.

– А кусочек пудинга? Он очень хорош.

– С удовольствием.

Мэри Верней положила ему на тарелку большой кусок пудинга и покрыла его толстым слоем взбитых сливок. Они ненадолго прервали разговор, наслаждаясь десертом.

– А как вы вошли в эту семью? – спросил Аргайл, которому не хотелось признаваться в том, что он читал семейную переписку.

– Очередь дошла до меня? – улыбнулась Мэри Верней. – Хорошо. Моя мать, Мэйбл, считалась в семье паршивой овцой. Она плохо кончила, но, на мой взгляд, прожила гораздо более интересную и яркую жизнь, чем все остальные члены семьи.

Моя мать обладала артистичной натурой – так принято именовать в приличных семьях неуравновешенных, если не сказать невменяемых, родственников. Наверное, поэтому я лучше других понимала Веронику. У меня уже был подобный опыт общения. Моя мать получила хорошее воспитание и должна была унаследовать Уэллер-Хаус – несмотря на многочисленные попытки моей бабушки, в семье не было сыновей. Предполагалось, что Мэйбл найдет себе богатого мужа и будет жить как все. Но Мэйбл заразилась разными передовыми идеями и поехала медсестрой в Испанию, где шла война. Семья была в шоке. Одно дело – сочувствовать безработным и совсем другое – вытирать задницы большевикам. Естественно, ее лишили наследства, и, насколько я знаю, моя мать не возражала. Что до меня, то я появилась на свет, выражаясь казенным языком, при невыясненных обстоятельствах, перед самым началом войны. Когда мать умерла, мне исполнилось только четырнадцать лет, и семья была вынуждена взять надо мной опеку. Я представляла собой малообещающий материал, но они все-таки попытались сделать из меня настоящую леди. Боюсь, что не оправдала их надежд. Вот, собственно, и вся история. Вам не наскучило слушать?

– Боже, нет, конечно. А что было дальше?

– Да все как у всех – вышла замуж, родила детей, развелась. Муж выделил мне хорошее обеспечение.

– Так вы живете на его деньги?

– Да, он оказался порядочным человеком, хоть я и не любила его. С этого момента в моей жизни не происходило ничего интересного. Я переезжала с места на место, потом обосновалась в Лондоне, занималась одним, другим, третьим – но все так, больше от скуки.

– Вы больше не были замужем?

Она покачала головой:

– Не нашлось подходящих кандидатов. Во всяком случае, на роль мужа. Кстати, – неожиданно вспомнила она, – вам звонила Флавия.

– О-о?

– Она хочет встретиться с вами завтра в Лондоне во время ленча.

– Как жаль уезжать – здешняя жизнь начинает мне нравиться.

– Приятно слышать. А вы возвращайтесь. Может быть, и Флавия соберется в наши края?

– Понятия не имею. Но я бы не удивился.

– В таком случае надеюсь, что ваша Флавия – современная девушка и согласится пожить у меня без всяких церемоний. Как насчет кофе?

Жизнь и время Джеффри Форстера Флавия начала изучать на следующий день после совместного ленча с Аргайлом и Бирнесом. Мэнстед, никогда не упускавший случая бесплатно пообедать или познакомиться с важным человеком, также присутствовал на встрече. Кроме того, он вызвался сопровождать итальянскую гостью во всех ее поездках для того, чтобы придать им официальный статус.

Многие лондонские кварталы, ранее объединявшие людей по профессиональному признаку, в наши дни утратили свое значение. Так, на Савилроу почти не осталось портных, журналисты расплодились в таком количестве, что больше не собираются на Флит-стрит, а ведь было время, когда проводили там все вечера напролет, жалуясь друг другу на бессовестно низкие гонорары. Исчезли издатели, и Ковент-Гарден перестал быть интересным местом. Доктора по-прежнему занимают Харли-стрит, но в силу специфики своей профессии почти не разговаривают друг с другом.

К счастью, в Лондоне все же остались уголки, где люди, занимающиеся одним ремеслом, стараются держаться вместе. Так, например, владельцы галерей, аукционисты и торговцы картинами по-прежнему теснятся в районе Бонд-стрит и Сент-Джеймсского дворца, придавая этим местам особый флер. Нельзя сказать, чтобы все эти люди очень любили друг друга, но подобное соседство поддерживает в них уверенность, что профессиональная солидарность все еще существует. Поэтому, когда Бирнес скрепя сердце позвонил Артуру Уинтертону и попросил встретиться с Флавией, тот был вынужден удовлетворить его просьбу.

То, что Бирнес и Уинтертон испытывали глубокую взаимную неприязнь, со стороны могло показаться странным. Казалось бы, возраст, успешный бизнес и несправедливо высокий уровень доходов давно должны были сблизить этих людей или хотя бы приглушить в них соревновательный дух. Но ничуть не бывало. На протяжении десятилетий они ревностно следили за успехами друг друга и по-прежнему боролись за пальму первенства в своем ремесле. Если бы Уинтертон не желал так страстно одержать верх над Бирнесом, а Бирнес не стремился во всем обойти Уинтертона, возможно, оба они так и остались бы дельцами средней руки. Закалясь в непрестанной борьбе, они стали титанами Бонд-стрит.

Аргайл был поражен, когда при одном лишь упоминании имени Уинтертона с Бирнеса в мгновение ока слетела вся его светскость и утонченность, и глаза полыхнули яростным огнем. Аргайл полагал, что при наличии пары миллионов на банковском счете человека уже ничто не может вывести из себя. Однако реакция Бирнеса явно свидетельствовала о том, что деньги не в силах погасить бушующую страсть. Бешеная зависть буквально испепеляла его, когда он думал о том, что Уинтертон сумел наладить дружеские связи с лучшими музеями Америки. Точно так же мысль о том, что Бирнесу даровано рыцарское звание, могла до утра лишить покоя Уинтертона, случись ему вспомнить об этом поздним вечером перед сном.