Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение

— Хорошо, слушай, — согласился полковник, и мальчик тотчас живо взобрался к нему на колени, обнял горячей ручонкой за шею и притих. — Когда туно-гондырь, этот вотяцкий волхв, закончил свой рассказ и ответил на мои вопросы, мы с отважным братом Пименом отправились в обратный путь. Мы шли налегке и надеялись успеть к деревне, где ждал нас с лошадями твой папа, засветло. Солнце садилось, и оно было такое же большое и красное, как вот сейчас, перед тобою. Мы быстро вернулись к широкому распадку, к низине, заросшей кустарником, но, как теперь я понимаю, перепутали медвежьи дороги, встали не на ту тропу и она, вместо того, чтобы привести к поляне со священною липой, вывела нас неизвестно куда. Тут-то, на выходе с тропы, и приключилось с нами несчастье.

Я шел впереди в этот раз и остановился, чтобы оглядеться и решить, как нам быть дальше. Место выглядело совершенно незнакомым. Не было ни малейшего намека на поляну или человеческое присутствие. Вокруг росли огромные вековые деревья, а под ними все сплошь поросло кустарником, так, что и шагнуть некуда было, кроме медвежьей тропы, уходящей вглубь зарослей.

— Давай вернемся назад, на ту сторону низины, и поищем нашу тропу, — предложил брат Пимен.

До сих пор я корю себя за то, что не согласился! У меня болело колено, мне хотелось поскорее выбраться из тех негостеприимных мест, и очень не по вкусу пришлась мысль повторить в обратном направлении изнурительное путешествие через кустарник по медвежьей тропинке.

— Давай сначала осмотримся! — возразил я. — Мне кажется, мы где-то близко от той поляны с липой!

И я шагнул вперед…

В этом месте рассказа Верочка, много раз слышавшая эту историю, испуганно прижалась к мужу, крепко охватив его руками, закрыла глаза. Сердце у нее забилось чаще. «Как у воробья в кулаке», — подумал Кричевский и погладил ее по темным прекрасным волосам.

— Н-ну?! — сквозь зубы спросил Шевырев-младший, недоверчиво и выжидательно глядя исподлобья.

— Нога моя запнулась о что-то, натянутое поперек тропы, и я едва не упал, потерял равновесие, наклонился вперед. Справа от меня нечто длинное, подобное змее, с громким шелестом рванулось в чащу, а потом вверх, по листам деревьев, до самых верхушек! Я не успел и рта открыть, как сверху, со страшной высоты, на меня упал огромный, тяжеленный дубовый чурбан!

Это была ловушка на медведя, поставленная кем-то из местных вотяков на выходе медвежьей тропы из чащобы. Стоило мне только зацепить бечеву, пересекавшую тропу, как подвешенный в верхушках деревьев обрубок, подобно паровому молоту, обрушился вниз, волоча за собой кверху веревку. Это она шуршала по листьям, как змея.

— Но вы успели отскочить! — блестя глазенками, воскликнул маленький гимназист. — Какой вы молодец! Папа бы так не смог!

— Я тоже ничего не смог, — с сожалением признался Кричевский. — Я даже не успел сообразить, какая опасность мне грозит. Брат Пимен, шедший сзади, все понял. Он бросился вперед и, благодаря тому, что я и так уже близок был к падению, споткнувшись о бечеву ловушки, изо всех сил вытолкнул меня с опасного места. Мы упали оба, сзади сочно ухнул на сырую землю убийственный обрубок, с такою силою, что вся почва вокруг нас содрогнулась.

Я не пострадал. Но великодушный спутник мой, спасший мне жизнь, оказался при падении позади меня, гораздо ближе к опасности. Он, как человек опытный в странствиях и опасностях, упав, постарался тотчас откатиться в сторону, в отличие от меня, который грохнулся, точно куль с овсом. Но не поспел.

Дубовый чурбан упал ему на левую ногу, и раздавил ее по самое колено. Мой товарищ даже не крикнул! Когда я обернулся, первое, что я увидал, это были глаза брата Пимена… Его единственный глаз. Какое в нем было страдание!..

Ребенок зажмурился изо всех сил, стиснул кулачки, хлюпнул носом. Из-под длинных темных ресниц его выползли предательские слезы. Верочка, оторвавшись от плеча мужа, с укоризною показала Кричевскому на лицо малыша.

— Не буду более, не буду! Николенька, зайчик, ты же сам просил! Прости меня, старого болтуна! Вот и папа тебе этого не сказывал — верно, не хотел тебя расстраивать!

— Это ничего… Это я так! — сдерживая себя, стыдясь своих слез, сердито сказал маленький гимназист, принимая из заботливых рук Верочки ее надушенный батистовый платочек. — Мне брата Пимена очень жалко! Я скоро вырасту и тоже пойду в монахи! Буду обращать язычников к истинной вере в Иисуса Христа!

— Когда ты вырастешь, уже и язычников не останется! — бодро сказала Верочка, стремясь развлечь мальчика. — Везде будет прогресс и всеобщее счастье!

— Константин Афанасьевич! Коленька! Что там у вас случилось?! — громко крикнула Юлия, оживленно судачащая с двумя знакомыми дамами поодаль. — Петруша, подойди же, наконец, к сыну!

— Не сказывайте им, что я плакал! — заговорщицки зашептал маленький гимназист, пряча горящее лицо свое на груди у полковника. — Что там дальше?! Как брат Пимен?! Может, он выздоровел? Он не погиб, нет?!

— Нет, он не погиб, — ласково и печально сказал Кричевский. — Господь, которому он служит столько лет всею душой, спас его. Я сам, честно тебе признаюсь, почти заплакал, когда сбросил с плеч берестяной пестерь, отвалил проклятый чурбан и освободил ногу брата своего. По счастью, раны были не так страшны, как можно было ожидать. Почва была мягкая, много перегною от опавшей листвы, и чурбан вдавил в нее ногу. Однако, когда я разрезал сапог — оказался открытый перелом обеих костей голени, и ступня, конечно… В общем, зрелище было ужасное. А самое плохое, что в раны набилась во множестве грязь, и это могло угрожать в скором времени заражением и гангреною, которою в народе называют огневицей.

Взяв себя скоренько в руки, я осторожно уложил брата Пимена на спину, сняв с плеч его груз, очистил мягкою тряпицей его ногу, распрямил ее, сколь имел представления о правильном положении костей, и наложил жгут для скорейшей остановки кровотечения. Потом вырубил спешно длинную прямую палку, приложил ее к пострадавшей ноге, и от самого бедра до колена примотал ногу к ней плотно, а ниже колена — слегка, чтобы не болталась, да не оторвалась, не дай Бог. За все это время брат Пимен ни разу не вскрикнул, только трясся, обливался потом и молился.

«Вот и положил Господь конец моим странствиям», — сказал он мне. — «Многовато я нагрешил тут с вами… и кумышку пил, и оружие в руки брал… и языком лукавил».

Я скоренько выбросил из пестерей наших все лишнее, оставил только воду, еду и оружие. Потом взял меньший пестерь за спину, брата Пимена поднял на руки и пошел, куда глядят. Туда, где, по моему разумению, должны были быть люди. Вскоре наступила ночь, но я решил идти и ночью. Силы мои были истощены, но брату Пимену было еще хуже. Рана продолжала кровоточить, он весь горел. Его начала бить лихорадка.